Принес в сентябре эту идею Рудольфу. Он неожиданно полностью ее одобрил и поддержал: «Этому стоит посвятить свою научную деятельность». Мы начали работу с коллекции папирусов университета осенью 1913 года. О самом методе писать больше ничего не буду, отсылаю к своим публикациям.

В это время в общественной атмосфере иногда проявлялись милитаристские настроения или, наоборот, страхи грядущей войны. Но культурная общественность и даже политики не верили в возможность большого европейского конфликта. В 1911 году, когда депутат-социалист Август Бебель выступил в Рейхстаге с речью-предупреждением, его подняли на смех: «Какая может быть война в эпоху динамита и аэропланов? Мы же не сумасшедшие, чтобы разрушать блага цивилизации, созданные трудом многих поколений. Это просто обычное мелкое политиканство социалистов, желающих привлечь внимание к своим серым и унылым фигурам». В Австро-Венгрии, Великобритании, Италии и России также относились к возможности большой войны скептически, и только французы воспринимали такую перспективу достаточно реально. «Пуанкаре – это война», – говорили в Париже. Французы продолжали жаждать реванша за 1871 год и втягивали в свою политическую орбиту Россию. В Германии тоже были сторонники «натиска на Восток», но это была лишь теория, а не политическая практика, равно как и Россия иногда начинала разговоры про Константинополь и проливы или про единство славян перед лицом тевтонской угрозы. Балканы были узлом противоречий и локальных войн, но у них это продолжалось уже столетие, и великие державы не собирались вступать в борьбу за интересы «Великой Болгарии», «Великой Сербии» или «Великой Албании».

Бывает так, что человек, переболев в детстве корью, надолго приобретает невосприимчивость к болезни, но проходят десятки лет, организм забывает о ранее полученном уроке, теряет иммунитет, и он заболевает в старости вновь. Европа получила могучую прививку в эпоху Наполеоновских войн, но начала терять иммунитет во второй половине XIX века. Восточная, или Крымская, и франко-прусская войны были грозными предвестниками болезни, на которые не обратили должного внимания, антивоенный иммунитет иссяк, и вся Европа пала жертвой всеобщего преступного легкомыслия. Это я понимаю сейчас, а тогда я был далек от политики и строил планы работы и отдыха на 1914 год.

С Эльзой встречи были редкими, но всегда радостными. Учиться ей было нелегко, ее направлением было эллинистическое искусство, которое она собиралась исследовать в Малой Азии, хотела поехать в Эдессу и в Антиохию. Я же уговорил ее заняться эллинистическим Египтом эпохи Птолемеев, предложил прочитать «Клеопатру» Эберса. Она была очарована книгой и согласилась взять эту тему при условии, что я ей буду помогать.

В июне занятия были окончены, и я неожиданно почувствовал, что устал, меня ждал родной Эгер, а Грету, как всегда, теннис в любимой Ницце. Эльза обещала приехать ко мне в августе в Богемию, и там, я полагал, мы сможем обсудить ее работу, а может быть, и что-то еще личное, важное для нас обоих. Эльза стала серьезнее относиться ко мне, ее радовали мои успехи и хорошее отношение ко мне на факультете. Место ассистента по окончании мне было обеспечено, а дальше – приват-доцент и профессор. Достойная карьера.

Когда я раньше рассказывал Грете про Рудольфа, то она слушала мои рассказы с интересом, как обычно про незнакомых, но приятных мне людей. Когда же весной 1914 года после двух лет общения я рассказал Рудольфу про Грету, он вдруг вспомнил, что они знакомы: встречались несколько раз на выставках «Сецессиона» и в других местах. Грета тоже его вспомнила, и мы встретились втроем в кафе «Пикадилли», потом вместе гуляли по бульвару и в Тиргартене. Рудольф через два дня выехал в Париж по своим научным делам, оттуда он собирался переехать в Лондон. Все мы разъехались 26 июня. Ничто не предвещало беды.

Я уже был в Эгере, пил кофе на веранде под платаном, когда прибежал соседский мальчик с криком: «В Сараево убили эрцгерцога Франца-Фердинанда». Это было 29 июня, до нас весть дошла только через сутки.

Городок наш гудел, все возмущались сербами, даже славянами вообще, что огорчало Магду: «Какое отношение могут иметь чехи к балканским делам? Жена эрцгерцога София, чешка из рода графов Хотеков, ведь погибла вместе с ним». Убитый боснийским сербом Франц-Фердинанд слыл славянофилом, хотел сделать некую славянскую федерацию в составе империи в противовес слишком строптивым венграм. И его убил славянин! Парадоксы нашей жизни.

От Эльзы пришла телеграмма, ее дядя, офицер Генерального штаба, отсоветовал бабушке и маме в августе покидать Германию, и они едут в Баден.

Курорты жили обычной жизнью, разве что прибавилось шумных споров на верандах и начались обильные застолья и увеселения в окрестных заведениях, так что даже некоторые особы кривили губы: «Пир во время чумы!» Но если это и был пир, то по-немецки умеренный и организованный: в десять вечера городок Карлсбад почти весь спал как обычно.

В Карлсбад я ездил несколько раз к врачу с отцом, у него стали болеть ноги, появились язвы, доктор поставил диагноз – диабет, назначил диету. Это профессиональная болезнь многих кондитеров, так говорят, по крайней мере. Отец настоял, чтобы врач из Праги, приезжая знаменитость, осмотрел и меня. Доктор нашел некоторые шумы в сердце, незначительную сердечную недостаточность и посоветовал умерить нагрузки. Не получилось.

Через три недели после убийства эрцгерцога Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Англичане как-то странно посредничали в конфликте, Россия угрожала, но все-таки все ждали, что скоро напряженность будет преодолена и в мир вернется прежний порядок. И тут, как гром среди ясного неба: 28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии. Не успели мы осознать эту новость, как последовала следующая – первого августа Германия объявила войну России в ответ на мобилизацию ее войск.

В этот день я собирался выехать в Берлин, но задержался до второго числа – не было билетов, курортники ринулись обратно в Рейх, на второе число был только один билет, который чудом сумел достать мне Вилли.

И вот третьего августа уже в Берлине я узнал, что мы объявили войну Франции. Грета еще не вернулась, и тут я в ужасе осознал, что она оказалась на территории врага. Начал было паниковать, но успокоил себя – галантные и цивилизованные французы с дамами не воюют.

Утром пошел в университет, там творилось что-то немыслимое: толпы студентов, все в патриотическом настроении, все охвачены общим порывом любви к Отечеству и готовности встать на его защиту. Никого не удивило, что не противники нам объявили войну, а мы сами объявили ее России и Франции: считалось, что это была вынужденная мера самозащиты, что подлинные агрессоры – страны Антанты.

Конечно, меня захватило всеобщее настроение, «дух августа 1914 года», я был сердцем вместе со всеми немцами и остро как никогда чувствовал свою принадлежность к нашей великой нации и ее единство. С нами были не только немцы – выступала еврейская молодежь, именно от юных евреев я услышал о возможности записаться добровольцем в армию и уйти на фронт. У одного моего товарища был дядя-генерал в гарнизоне Берлина, он обещал нам помочь встать в ряды армии. Мы, семеро студентов и трое наших друзей, немедленно согласились пойти добровольцами, мой товарищ записал наши фамилии и сказал, что устроит нам встречу с дядей в ближайшие дни. О нашем решении стало известно студентам на площади, нам пожимали руки, нас обнимали и поздравляли, пробовали качать.

Уже поздно вечером мы узнали, что в войну с нами вступила Великобритания. Там был Рудольф, ему еще не было 40 лет, англичане его точно задержат и, может быть, арестуют. Телеграфное сообщение с Лондоном и Парижем было прервано, но можно было послать пока еще телеграмму в Нью-Йорк Дэвисам с просьбой помочь Грете и Рудольфу, оказавшимся в одночасье на территории вражеских государств. Ответа я не получил, потом выяснилось, что Джерри и Труди были в это время на отдыхе на Кубе и вернулись в Нью-Йорк только в сентябре.