– Прощайте, – дверь процедурной бесшумно закрылась за медсестрой.
Раздался резкий звуковой сигнал и напротив Семенова вспыхнуло табло – двадцать, двоеточие, два нуля.
Говорят, в последние минуты перед глазами проносится вся жизнь. 19:59. 19:58. 19:57. Он убрал правую руку с джойстика, прикрыл глаза и надавил на рычажок подачи.
***
Еще предыдущее Первое Лицо перед своей внезапной кончиной подписало закон номер такой-то о порядке добровольного ухода граждан из жизни. Об эвтаназии.
Обсуждение эвтаназии уже некоторое время шло в обществе. Все началось с предложения некоего депутата о возможности… в порядке исключения… в отдельных областях… в качестве эксперимента… Пресс-секретарь Первого Лица, человек обычно невозмутимый и ироничный, дал депутатской инициативе яростную отповедь. Отдельные яркие речевые обороты его филиппики (такие, как «провокационный бред») навели на мысль о том, что идея чрезвычайно быстро получит поддержку. Так оно и вышло.
Скоро дискуссия набрала обороты, разделив общество на два непримиримых лагеря. Страсти закипели. В теледебатах оппоненты, сорвав голос, бросали грузные тела в рукопашную. Некий прогрессивный политолог, выступая на популярном ток-шоу, прилюдно высморкался в кафтан ортодоксального активиста, после чего хоругвеносные ночные байкеры побили все окна в шестикомнатной квартире гуманитария. Главный церковный иерарх выступил с проповедью о том, что одна только мысль об эвтаназии есть внушаемый диаволом соблазн и пообещал анафематствовать каждого, кто выступит в поддержку нового начинания.
Популярные врачи говорили о нарушении клятвы Гиппократа. Юристы указывали на неразрешимые правовые коллизии. Звезды развернули селебрити-движение #будемжить и #доживудоста, до краев залив инстаграм боди-позитивом. Кладбища дебатировали вопрос о легальном принятии на баланс прошедших процедуру (а отдельные дальновидные люди в парламенте уже занимались землеотводом под будущие спецкладбища).
Сеть заполнили расследования моральных последствий эвтаназии в тех немногих странах, где она применялась – таких, как наркотики, депрессии, разобщенность, нравственное разложение. И даже суицид. Связь эвтаназии с суицидом была настолько вызывающе абсурдной, что смутила бы даже Геббельса, но только не упитанных штатных сотрудников государственной пропаганды.
Словом, все индикаторы общественной жизни указывали на то, что эвтаназии – быть.
***
Раннее детство хранилось в памяти Семенова в виде разрозненных плохо сфокусированных слайдов без дат и подписей.
Вот кадр из поликлиники: скажи «а», холод ложечки во рту, внимательные глаза медсестры напротив, а в окно кабинета стучатся широкие кленовые листья.
Вот он идет со взрослыми через необъятное пыльное поле к самолетику. Отец назвал его смешным словом «кукурузник», и смех выпрыгивал из Семенова, никак не заканчиваясь.
Вот они с дедом плывут куда-то на деревянной лодке и Семенов с кормы на секунду опускает в прозрачную воду ногу – дед, у меня на ноге водяной носок. Ну и второй надень, говорит дед.
Более поздние слайды – совсем другое дело. Разложенные по ящичкам с ярлычками «школьный класс такой-то», «болезнь такая-то», «каникулы такие-то», они содержатся в относительном порядке. Как подзабытые фотографии в старом альбоме, они годами ждут повода для встречи. Иногда такой повод случается только с переездом.
***
Впервые Семенов увидел смерть в деревне.
В то лето отец взял его с собой и даже купил рюкзачок, в который поместились термос и короткие сапожки. Десантные! – сказал он, и Семенов прекратил скандал с требованием заменить их на кеды. Когда прибыли, Семенов обнаружил, что отец называет бабу Лушу «мать». Просто мать. Мы, мать, тебе с малым продуктов принесли. Пожаришь нам картохи, мать?
– Какая она мать, она бабушка, – сказал отцу Семенов.
– Кому бабушка, а кому и мать, – возразил отец.
Семенов задумался. Он понимал, что бабушка отцу мать. Это значило, что когда-то отец был как Семенов, а то и меньше. Получалось, его бабушка тогда выглядела молодо – как другие мамы с детьми. В такое верилось с трудом. Не означает ли это, что когда он станет как отец, его мама будет с виду как баба Луша?
Отец принялся колоть дрова, а Семенов взялся укладывать полешки в поленницу. Иди-ка проверь клубнику в огороде, сказал отец.
Огород заканчивался садом с яблонями, за которыми тянулся деревянный забор. Дальше начинался длинный спуск к речке, а на той стороне на возвышении темнела лесная гряда. Семенов решил назвать это место долом, потому что «там лес и дол видений полны». Лес виднелся вдалеке – значит, перед ним был дол.
Понаблюдав дол, Семенов решил испытать десантные сапоги по бездорожью и едва не наступил на лежавшую в некошеной траве кошку. В воздух поднялся целый рой мух. То, что это кошка, было понятно по свалявшейся серой шерсти и оскаленным зубам. Вот только она не зашипела и не бросилась от Семенова наутек.
Семенов присел на корточки, прикрыл нос рукой и присмотрелся. Внутри кошки копошились и извивались белесые личинки. Кошке не было больно – она лежала спокойно и безучастно, пока личинки ели ее, превращая то, что было кошкиным животом, в тошнотворную бурую массу. Да и не кошка это больше. Очертаниями – кошка, а внутри…
– Нашел что-то? – сзади незаметно подошел отец. Увидел, присвистнул. – Соседская. Баба Наташа ее потеряла, а она вон где. Не трогай! Пойду за лопатой схожу.
– Па, – прошептал Семенов, – а что это там у нее?
– Опарыши, – буднично сказал отец. – Черви такие.
Семенов помолчал, рассматривая невиданную им ранее форму жизни. Отец легонько подтолкнул его – ступай, дескать, но Семенов не двинулся с места.
– Па, – спросил он наконец. – А откуда они взялись?
– Из земли повыползли, – весело сказал отец, желая разрядить разговор, но Семенов был серьезен и даже строг.
– Они специально оттуда выползли, чтобы ее… – он хотел сказать «кушать», но это слово совсем не подходило для опарышей. «Кушать» – это хорошее, вкусное, радостное слово. То, что он видел, было отвратительно. Он еще не видел ничего отвратительнее. Он больше не хотел этого видеть, но не мог отвести глаз.
Отец вновь подтолкнул его – давай же, иди, побегай, поиграй, но Семенов нетерпеливо дернул плечом. Опарыши подтачивали не только кошку, но и его картину мира. Отец по своему обыкновению стремился все превратить в шутку, но Семенову было не до шуток. Он не знал, как примириться с увиденным.
– Па, – тихо спросил он наконец. – А что они будут делать, когда ее… доедят?
Он не это имел в виду. Как получилось, что это существует в его мире? Кто все это придумал? Неужели нельзя было придумать что-то получше? Вот что он хотел спросить.
– Ну… – отец почувствовал смятение сына и захотел его утешить, – когда они все доедят, они потом проголодаются и сами умрут от голода.
– Хоть бы поскорей все доели и сами умерли, – с чувством сказал Семенов и со всех ног бросился в избу.
ЧАСТЬ 1. ОЛЕГ
Andante con dolore
Олег был на два года младше Семенова и жил в его подъезде этажом ниже. Это была непримечательная семья.
У каждой семьи есть какое-то главное свойство – вроде собственного неповторимого запаха, который встречает вас в прихожей. Врожденным свойством семьи Олега была незаметность. Не то чтобы остальные в доме вели себя шумно и развязно. Бывший зэк Валерка со второго этажа тоже обитал в своей квартире в целом тихо, но спьяну порой заявлял о себе – затягивал блатную песню или включал телек громче обычного. Да я чтоб не вырубиться, виновато объяснял он потом. И вырубался под бубнеж диктора или речитатив футбольного комментатора.
