Сняла квартиру. И полгода наслаждалась тем, что никто не следит за тем как она варит суп или моет полы, никто не высказывает ей как долго она красится у зеркала или принимает ванну. Она кайфовала от того, что впервые за последние несколько лет делала дома то, что хотела. Она стала хозяйкой своей жизни и ей это нравилось. По Вовке она, конечно, скучала. Продолжала его любить. Плакала, грустила, но не отвечала на звонки и не шла на контакт. Мы со своей стороны поддерживали ее, как могли.

Спустя полгода, когда жизнь Маруси пришла к единому знаменателю свободы, в дверях квартиры неожиданно нарисовался Вова. Прямо на пороге он сделал ей предложение и вытащил из кармана старое мамино кольцо (“Это наша семейная реликвия”, – не без гордости произнес он). Маруся, не приглашая жениха войти во внутрь, тоже прямо на пороге перечислила список условий, после которых она ответит согласием. Первые два пункта (отдельное от мамы проживание и покупка нового обручального кольца) пересмотру не подлежали.

Наша Маруся в итоге сказала: “Да”. Помпезной свадьбы не случилось (это было третьим пунктом в ее списке). В день бракосочетания не наблюдалось ни белого платья, ни дорогих свадебных подарков, ни голубей в небе, ни танцев с развивающейся фатой, ни постановочных фотографий в так любимом ее свекровью слащаво-романтическом стиле.

Невесте хотелось спокойствия и тишины. Вдвоём. Единственная их свадебная фотография (Маруся смотрит прямо в объектив камеры, а Вова – на неё) стоит в скромной рамке на тумбочке в их спальне.

В прошлом месяце Маруся с Вовой отметили два года со дня свадьбы. У них – прекрасная семья: не ссорятся и живут в унисон. Первой малышке – год и месяц. Идея свекрови назвать внучку Анастасией в честь бабушки успехом не увенчалась. Дочку назвали Эмма (“В честь мадам Бовари” – шутит Вова. “Нет-нет, Госпожа Бовари плохо кончила, – с нотками иронии произносит наша подружка Эмма, – Надеюсь, что дочь вы назвали в мою честь. Поверьте, я намного счастливее героини Флобера”).

Вторая беременность протекает хорошо (“Ещё только пять недель и меня совершенно не тошнит”). Будущая мама считает, что непременно будет мальчик. Она забыла все свои родственные обиды. Единственное, что не может простить – это упущенное время, потому что: “Вместо одного малыша можно было бы родить уже троих”.

Я обнимаю Марусю и говорю ей с улыбкой:

– Не знаю, как сложится твоя дальнейшая жизнь, но в одном уверена стопроцентно: когда твой сын вырастет и женится, ты будешь отличной свекровью. Хотя бы потому, что ты прекрасно понимаешь, как это не просто – выйти замуж.

– Необременительной, – задумчиво произносит Маруся, – я буду необременительной свекровью.

Мы шумно покинули пафосный ресторан, оставив щедрые чаевые не особо улыбчивой официантке, но по домам расходиться не спешили. Наш вечер в честь улетающей в Париж восемнадцатилетней прелестницы Аллочки заканчивается в караоке. Мы орём в микрофон веселые песни. Пьем вино. Дурачимся и хохочем. В общем, ведем себя так, словно сегодня не Алле, а всем нам исполнилось по восемнадцать.

–

* – Анатолий Штейгер.

Когда мне исполнилось восемнадцать, то впервые в жизни я отправилась в путешествие одна. Это был прелестный Париж! Столица Франции, которая пленила меня, молодую девицу. Пленила, восхитила, но не более. Без страстей и прочих волнующих душу чувств. В страстях я запутала сама себя пару лет спустя, – видимо подошло мое время влюбиться по-взрослому.

Испания не может не манить. Паэлья, сиеста, гаспачо, фламенко, сангрия, кастаньеты, гвоздика в волосах, коррида, Дали, Дон Кихот – всё это смешивается в одну сплошную фиесту и зовет за собой. Праздник для меня – это Испания, поэтому я выбрала для своего августовского отпуска, приуроченного к моему очередному дню рождения, именно эту страну.

Я прекрасно владею испанским языком. Мне нравится его яркость и экспрессия. Я не знаю так это на самом деле или нет, но мне кажется, что когда я говорю на испанском – я словно становлюсь другим человеком.

В Испанию я влюбилась с такой же яростной страстью, как давным-давно баск Хосе влюбился в цыганку Кармен. Мне хотелось заглотить эту страну всю целиком, без остатка. Я не собиралась делиться своей любовью ни с кем. Но заключить Испанию в объятья возможно лишь крепко и ненадолго. Крепко и навсегда – пустой номер. Эта свободолюбивая страна примет тебя в свои страстно-горячие объятья и пойдёт обнимать других, оставив тебя наедине с воспоминаниями о ней.

Вообще-то сначала я влюбилась в Хорхе, потому что его я увидела раньше Испании, в аэропорту. И он стал моей Испанией. Мы сидели рядом в самолете, который, сам того не зная, вёз нас навстречу нашей любовной истории. Как только я увидела Хорхе, – моментально плюхнулась в омут с головой. Одной минуты, когда глаза в глаза и ничего вокруг, мне хватило, чтобы понять: меня шарахнуло любовной силой напряжения в 220 Вольт, как минимум.

На самом деле я – человек не влюбчивый и та еще своенравная штучка. Но тут все было предопределено: в глазах Хорхе я будто встретила всю Испанию целиком. И поняла, что пропала! Мне двадцать и я влюбилась, потеряла голову. Такое со мной могло случиться только в этой горячей стране, где и столетия спустя все еще витает та смелость и страсть, которая принадлежала матадорам и их возлюбленным.

Хорхе выглядел типичным испанским мачо: загорелый, поджарый, с золотыми цепочками на шее и кучей браслетов руке. Немного отстраненный. И в то же время смотрящий на тебя так, словно в этом мире есть только ты и никто другой. Он носил исключительно белые футболки и белоснежные рубашки, рукава которых всегда были завернуты до локтя, а три верхние пуговицы воротника – расстегнуты.

Хорхе был художником. Он рисовал в основном ночные пейзажи. “Ночью мир намного свободнее”, – говорил он, – “Под покровом темноты мы сбрасываем оковы, нас не сковывает жара, не смущают недостатки внешности, не пугает яркий свет”.

Наш август был полон откровений: мы открывали друг другу свои тайны, признавались в страшных вещах и делились мечтами. Я честно рассказала Хорхе, что совсем не знаю, чего хочу от жизни, что порхаю туда-сюда, не стремлюсь останавливаться на чем-то одном, что мне все быстро надоедает, ведь усидчивость с упорством – не мой конёк. Без обиняков заявила, что не ощущаю потребности иметь детей от слова “совсем”, потому что они будут отбирать у меня время, силы, свободу передвижения и много ещё чего.

Хорхе в свою очередь открыл секрет, что мечтает жить на яхте и плавать куда ему вздумается. Пожав плечами, признался, что жена с детьми никак не вписываются в фривольную жизнь на воде. И добавил, что написание картин не увлекает его, как раньше, поэтому он хочет бросить рисовать и заняться чем-нибудь другим.

“Хорхе, Хорхе”, – страстно шепчу я, опьяненная сангрией. Звуки его имени загадочны, непонятны, но я продолжаю произносить его имя. Шум морских волн поёт сладкую песню, повторяя за мной: “Хорхе, Хорхе”.

Ночью мы купались в море голышом, а потом ложились на прохладный песок и читали друг другу стихи, вглядываясь в темноту неба до тех пор, пока не начинали дрожать от холода. Тогда мы кутались в огромные махровые полотенца и обнявшись, шли домой.

– Наслаждаться жизнью. Каждым ее мгновением. Вот что первостепенно, – говорит Хорхе, смотря на звёздное небо и выискивая там очередное созвездие, – А всё остальное вторично.

– А как же долг? Или работа? Или же данные кому-то обязательства? – интересуюсь я.

– Если работа, долг, обязательства или что-то другое мешает тебе наслаждаться жизнью – нужно от этого освободиться, иначе счастья не будет. Ведь счастье – это когда ничего тебя не держит.

– А любовь? – задаю я вопрос в надежде, что он ответит на него примерно так: “А любовь – это ты, моя голубка”. Но Хорхе отвечает иначе, философски продолжая начатое ранее: