На пороге его большой четырёхкомнатной квартиры-мастерской в старинном районе Амалиенау она появилась с обтрёпанным родительским фибровым чемоданчиком, ватрушкой в руках и непуганым счастьем в сердце.

В свои сорок пять Александр был невероятно хорош собой – высокий, темноволосый, широкоплечий. Прусские корни говорили сами за себя. Тонкая голубая жилка на длинной шее, острая пирамидка кадыка, породистый тонкий нос с горбинкой у самых бровей, птичий взгляд светло-серых глаз – все эти Альбрехты Гогенцоллерны и Фридрихи Бранденбургские, лёгким генным дуновением вместившиеся в нём одном, делали его образ ледянисто-таинственным и в то же время манящим своей непохожестью, нестандартностью, притягательным магнетизмом. Он гордился тем, что его предки жили, не покидая этих мест, ещё со времён расцвета Кёнигсберга, хотя и к слову и не к слову поминал, что все поголовно были из плебеев – каретники, шорники и кожевенники. Может, поэтому пролетарская биография и позволила его давно почившему отцу продвинуться по партийной линии при советской власти. А он вот, как отрезанный ломоть, пошёл в «ма́леры», рисует картиночки, собирает вокруг себя кухонную фронду из умеренно-вялых диссидентов и живёт как хочет.

Раиса помогала по дому, общалась с издательствами, отвозила рисунки и забирала по доверенности гонорары, в ту пору позволявшие жить безбедно. Обитала она в той же квартире, в одной из комнат, заваленных старыми плакатами и ватманами с ненужными этюдами, выкинуть которые у неё не поднималась рука.

Любовниками они стали не сразу, а спустя лет пять – для Александра по разгульному куражу, для Раисы по огромной девичьей мечте, которая, как ей казалось, была для него тайной. Толпы поклонников не осаждали Раису никогда, и её наниматель оказался первым и единственным мужчиной в жизни. О чём он по пьяни даже не догадался.

Раиса была незаметна в квартире, тиха и легка, Александр привык к её неслышным шагам и тихому голосу, и многочисленные его гости тоже не замечали её присутствия. Ходит бесцветная мышка, а и пусть, не так болит душа, когда они оставляют полуслепого Александра одного с горой бутылок и консервной банкой, полной окурков. Девчонка-приживалка уберёт-вымоет, накормит-опохмелит. И как-то всё само убиралось, отмывалось, а хозяин квартиры получал еду и своевременный рассол. Лишь когда она выходила из дома по делам, Александру становилось неуютно, он сразу натыкался на стулья, которые раньше легко обходил, или замерзал от сквозняка, или не мог нащупать на положенном месте карандаши и ластик. Когда же она возвращалась, всё почему-то сразу становилось на свои места: рука безошибочно брала нужную вещь, а нога ступала выверенно и точно по скрипучим половицам коридора и комнат.

«Любовь», как называла их близость Раиса, происходила редко – раз в два или три месяца. Она безошибочно угадывала, когда Александру было особенно одиноко, тихо проскальзывала к нему в спальню, молча садилась на кушетку. Он проводил рукой по её прямой спине, щупал пальцами бусинки позвоночника, живот и подвздошные кости, выпирающие бугорками на худеньком теле, и непременно говорил, что в её плоти есть что-то скифское. Она смеялась, наливаясь тусклым румянцем, едва различимым на всегда бледном лице, и тыкалась лбом в его плечо, как собака. И тогда он брал её – жадно и грубо, оставляя синие следы от пальцев на груди и рёбрах. А когда всё заканчивалось, просил принести ему водки и велел уходить с глаз долой. И сам же смеялся нелепости собственной шутки. Всё, что касалось глаз, теперь для всех было запретной темой.

К нему ещё продолжали ходить разномастные девицы из богемы, и часто Раиса слышала, как они возились в его спальне, повизгивая по-свинячьи и постанывая, чего она сама никогда себе не позволяла. Но простого житейского бабьего чутья ей не хватало, чтобы подсказать, как отвадить девиц, пока, наконец, на седьмой год её проживания с Александром к ней не заявились две сумрачные одинаковые тётки «откуда надо» и не пригрозили выселением, потому что прописки у неё не было. Раиса оторопело стояла с ними в прихожей, что-то бормоча и пытаясь забрать назад свой паспорт из их лапищ, когда хозяин вышел к ним при полном параде – в китайском бордовом халате с жёлтым драконом на спине, турецкой шапочке с кистью и с длинной курительной трубкой в зубах. Хмурые тётки набросились на него с обвинениями, но он королевским жестом руки остановил их на полуслове и молвил:

– Шли бы вы, бабашечки, к ангедридной матери. Жена это моя, Райка Мосс. Штамп вам нужен? Будет штамп. Завтра же.

И, не спрашивая мнения Раисы, на следующий день по большому знакомству вызвал расфуфыренную богатогрудую даму с булкой на голове и лентой через плечо, и та расписала их прямо на кухне, не преминув затянуть проповедь о рождении новой ячейки советского общества. Александр тем же царственным жестом – как дирижёр, цапающий последний оркестровый аккорд в кулак, точно муху, – прервал её пламенную речь и кивком головы дал понять, что концерт окончен. Подписи свидетелей в её бумажках уже стояли.

С тех пор девицы в дом не приходили, но «всплыли» пятеро несовершеннолетних детей Александра, рождённых в разное время, в разных городах и от разных женщин. Эти женщины, прослышав о его женитьбе, начали названивать, требуя части гарантированного наследства. Когда Раиса снимала трубку, их голоса сливались в одно многоголосье, требовательное и злое в телефонном вакууме. Александр заявил ей, что со своим бабьём разберётся сам, а её задача – не совать нос, куда не нужно.

В остальном их жизнь не изменилась.

Вскоре Александр ослеп полностью. Как ни парадоксально, он продолжал работать карандашом и кистью, не отказываясь ни от одного заказа. Это были всё те же книжные иллюстрации, а в конце восьмидесятых появились комиксы, интерес к которым как к чему-то западному, почти запретному рос с невероятной быстротой. Как правило, от художника не требовалось создавать новый образ, а только продолжать уже известную серию. Раиса получала в издательстве распечатку с изображением героев – суперменов, детективов, красоток и монстров, делала ксерокопию на почте, затем разводила на кухне желатин напополам с клеем «Момент» и аккуратно тонкой кистью прорисовывала лица и фигуры по контуру. Когда смесь застывала, Александр прикасался к рисунку подушечками пальцев, запоминая форму выпуклостей, а Раиса рассказывала ему про цвета на картинке и читала сюжет, по которому следовало работать. Ему этого хватало, чтобы создавать великолепные комиксы – такие, что в издательстве так и не узнали о том, что зрение ушло от него полностью.

Коллеги по цеху завидовали Александру, к которому переходили самые интересные и денежные заказы, а он ощущал их ненависть кожей, на расстоянии, всё чаще прикладывался к водке и становился невыносимым. Из друзей остались только стойкие собутыльники из помятых диссидентов и одна стареющая полусумасшедшая поэтесса в вечной розовой шляпке и с завитыми буклями на пудреных скулах.

Александр почти перестал прикасаться к Раисе, но она чувствовала: мужская сила ещё не покинула его насовсем, поэтому начала думать, что он за что-то её наказывает. Она изводила себя догадками, каждый день придумывая повод для самобичевания. Однако же ей хватало ума не признаваться ему в этом.

Однажды поэтесса сказала:

– Ты, Рай, надоела ему, как вот эти вот ваши скучные замызганные обои в ромбиках.

И она клюнула длинным носом воздух в сторону стены. Раиса ощутила горький привкус во рту.

– Но ведь он же их не видит…

– И тебя не видит, – продолжала поэтесса. – Ты для него тоже в ромбик.

– Но я же не виновата. Что мне делать? – поёжилась Раиса, не зная, как избавиться от неприятного разговора.

Поэтесса театрально закатила глаза и, прочитав четверостишие собственного сочинения, из которого Раиса поняла только про образ чего-то пролитого на что-то ускользающее, приблизила к ней напудренное лицо и прогнусавила: