© ООО «Издательство К. Тублина», 2021

Вы думаете, что знаете человека, который живёт рядом с вами? Полагаете, что в шорохе ночи можете угадать его шаги, и шелест голоса за дверью, и запах волос? На ощупь, с закрытыми глазами, самыми кончиками пальцев провести по изгибу ушной раковины – и замереть от блаженной радости узнавания?

Наслаждайтесь последними мгновениями обмана! Вы никогда не узнаете, кто рядом с вами. Вы можете лишь прикоснуться к бездонной тайне другого мира – мира чужого человека, если вам позволят. Близкий всегда чужой. Его близость зависит лишь от малого отрезка времени, когда ваши с ним орбиты пересеклись, всё остальное – иллюзия…

Наверное, надо было начать именно так.

В глухую ноябрьскую ночь, когда ветер ковыряет оконные щели, на двадцать девятый день своего существования эмбрион Виктора Мосса почувствовал толчок и сильную боль. Его крохотное сердце, размером с маковое зёрнышко – какое бывает у простейших червей, – вздрогнуло и на миг перестало биться, словно окаменев. Холод железа коснулся головы, из которой Мосс состоял почти полностью, и волна качнула с такой мощью, что он перевернулся. Его брат-близнец, отделённый от него лишь тонкой мутной плёнкой, дёрнулся и ушёл в тёмную пасть трубки, как пиявка уходит в пробирку. Когда железо вернулось вновь, Мосс сжался, превратившись в запятую – кривенькую, беспомощную. Избежать того, что должно было произойти, невозможно – вот если только было бы окно, а в окне свет, и ты улетел бы, как мотылёк…

– Остановитесь! – крикнула его мать на вздохе и, захлёбываясь, начала хватать ртом воздух, как рыба.

– Мы не закончили, – ответил усталый равнодушный голос, – их двое.

– Нет! Нет! Я передумала! Умоляю вас!

– Не дёргаться!

На неё прикрикнули, сжали до боли запястья.

– Я не могу! – заикаясь от слёз, прошептала мать. – Не могу!

Громкий высокий голос снова предупредил её о возможности ненормального развития плода, о последствиях, о том, что вероятность необратимых изменений составляет девяносто девять процентов и если ребёнок выживет в первый год после рождения, то вся её дальнейшая жизнь будет адом.

Мать только мотала головой, задыхаясь от раздирающей её боли: отходил дешёвый наркоз. Горький запах лекарств с примесью палёного волоса и кислой металлической взвеси залез через ноздри в горло и остался там. Так для неё пахло отчаяние.

– Я выдержу, я выдержу, – твердила она, словно заговаривая зубное нытьё. – Выдержу, выдержу…

Мосс распрямился, его крохотные культяпки не расцветших ещё рук превратились в крылья, и он поплыл куда-то, лёгкий и свободный, обретя вместе с нечаянно дарованной жизнью и какую-то аномальную память.

Железо ушло.

Доктор Логинов зажёг свет. Кабинет потонул в желтке электричества, и предметы чётко обрисовались. В этом помещении всё было продумано: и тяжёлые книжные шкафы с бордовыми корешками энциклопедий, и стопка научных журналов на толстоногом столике, и дипломы в лёгких рамках – с витиеватыми росчерками фиолетовых чернил и гербами, проступающими сквозь печатные латинские буквы. Особо выделялась большая фотография, висящая за креслом доктора, на которую неизменно падал взгляд посетителя. На ней – хозяин кабинета в мантии и квадратной шапочке с болтающейся кисточкой держит в руках что-то похожее на древний свиток, а вокруг стоят учёные мужи в таких же одеяниях, все улыбаются, жмурятся от солнца, на их толстых очках – щедрые крапины бликов. Подписи под фотографией не было, но люди, имеющие отношение к медицинской науке, без труда узнавали и фасад Швейцарской академии естественных наук на заднем плане, и саму церемонию награждения, и великих мэтров, имена которых известны всему миру, в особенности седого человека с тростью, держащего микрофон, – нобелевского лауреата, нейробиолога Пола Грингарда, великого и чудаковатого, а чуть поодаль – тоже седого, не менее великого и не менее чудаковатого гения психоаналитики Гельмута Фигдора. На всех без исключения визитёров эта фотография действовала безотказно: хотелось довериться доктору Логинову, довериться сразу и на любых его условиях.

…Пациент поднял голову с подголовника мягкого зелёного кресла, посмотрел на доктора как-то удивлённо.

– У меня, кажется, был брат-близнец…

Логинов задумчиво кивнул. Окончился шестой сеанс психоанализа, и результаты его были потрясающими, хотя до решения проблемы было ещё очень далеко.

– Вы что-то вспомнили?

Пациент пожал плечами, автоматически потянулся в карман за сигаретой, но, сообразив, что в кабинете доктора курить нельзя, опустил руку и снова закрыл глаза.

Логинов молчал. Этот Виктор Мосс – самый неординарный из его подопечных, самый талантливый. Сознание такого пациента есть сама бездна, и, приоткрой в неё дверь, кто знает, в какие тёмные коридоры она тебя самого может увести. Там уже нет науки, только шаманство, в которое Логинов не верил. Да, мозг человека изучен лишь на какие-то малые проценты, но это не повод реалисту поднимать лапки вверх и соглашаться, что есть некая необъяснимая сила, рулящая нами.

Да, много, много не изучено, а там, куда ещё не пришла наука, обязательно придут лженаука и мракобесие. У Марины, жены Логинова, нашлось бы объяснение всему, что происходит с Виктором, а вот у него – человека, у которого рейтинг цитирования в европейском психоанализе значителен, – у него объяснений нет. Брат-близнец? Генная память?

У Логинова были догадки на этот счёт, но наука их объяснить не могла. Сейчас он чувствовал, как невысказанная, необоснованная, сырая, как непропечённый пирог, теория, к которой он постоянно возвращался, давит на лобные кости, потрошит мозг, перекатывая в нём мысли, как жук-скарабей свои шары. В такие моменты у Логинова всегда просыпалась злость на самого себя: вот же, он совсем рядом с истиной, ходит на цыпочках по самому краю, а ступить на тонкий лёд не решается. Потому, наверное, и ненастоящий учёный. И полунастоящий врач.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да, док, всё отлично.

Мосс – единственный из русских пациентов, кто называл его на американский манер – «док». Было в этом что-то пацанское, но Логинову даже нравилось. Когда Виктор, как сейчас, полулежал в кресле с закрытыми глазами, доктор вновь и вновь разглядывал его лицо, и это было не просто любопытство, а живой интерес медика.

Внешность Мосса была особенной. Не привлекательной, но и не уродливой. Вытянутые черты лица, выпуклый лоб, тонкий нос, бросающий голубоватую тень на бледные впалые щёки, чёрные, отливающие мазутом вьющиеся волосы. И руки, эти эльгрековские руки – с удлинёнными аскетичными ладонями, синими венами, шарнирными кругляшами костяшек на нереально длинных пальцах. Несомненно, персонаж другой эпохи – эпохи декаданса, зари немого кино и непонятной, мистической поэзии. Логинов не сомневался: у Мосса был врождённый синдром Марфана. Так в медицине называют людей с тонкими руками, острыми коленями, подвижными суставами, длинным лицом. Они обычно склонны к депрессии и имеют слабое зрение. Марфанистами были Линкольн, Паганини и Андерсен. Бунтарь ли, гений ли, живущий в этом худом, долговязом, сутулом теле, или дьявол – несомненно, Мосс обладал притягательной тайной, только вот знает ли он сам, что скрыто у него внутри?

Логинов готовился к встрече с каждым пациентом. К этому, шестому, сеансу с Виктором он проделал почти невозможное: раздобыл в архиве амбулаторную карту его матери – помятое, грубо склеенное подобие тетради тридцатилетней давности. Некий доктор Ефименко скрупулёзно вёл записи всех этапов беременности, чётким, несвойственным врачам почерком записывая результаты каждого осмотра и клинических анализов. На полях Ефименко делал пометки. Логинов вспомнил одну на латыни: нотабене, большая вероятность мертворождения.