Он не ответил. Видимо, сидел в наушниках, слушал своего Берлиоза, которого Вера не понимала. Пока вскипала вода, она прошлась по квартире, оценивая взглядом каждую вещь. «Для него любой привычный предмет отныне должен таить неожиданность». Это слова доктора.
Вера так и не смогла полюбить эту огромную неуютную квартиру в старом доме прусского стиля с тёмной лестницей и стёртыми, как старушечьи зубы, ступенями. Здесь всё оставалось чужим – и высоченные потолки, и древние двойные оконные рамы, и громоздкая мебель тоталитарного вида, некогда признак достатка и благосостояния. И даже вид из окна – на церковь Луизы и соседние здания со стрельчатыми окнами, витыми решётками балконов и вытянутыми карамельными крышами. Дух старого Кёнигсберга, который так любил Виктор, навевал на неё глухую неистребимую тоску, и она радовалась каждый раз, когда случались редкие поездки к родителям в Петербург или в отпуск. Куда-нибудь, где много света и люди смеются…
С Моссом Вера познакомилась около шести лет назад на одной шумной богемной вечеринке. Она только что развелась с первым мужем, умным, но упрямым и невероятно занудным преподавателем химии, который перевёз её из Петербурга в Калининград, уверяя, что разницы никакой нет, и там и там сырость и холодная Балтика рядом. Но Вера разницу чувствовала кожей: ей не хватало петербургских набережных, шума Невского проспекта и бесконечного серпантина театральных премьер. Муж вздыхал, говорил, что она с жиру бесится и что, мол, если страсть улеглась, так и скажи. Вера так и сказала, умолчав, что страсти-то особой и не было никогда, а замуж она выскочила в восемнадцать лет по девчоночьей глупости. После развода Вера тем не менее осталась в Калининграде, занялась репетиторством и назад возвращаться не торопилась.
Мосс поразил её сразу, как только она увидела его. В двадцать девять лет Вера не верила ни в какую любовь с первого взгляда, и когда они, свесив ноги вниз, сидели на подоконнике в его квартире, заявила ему: «Есть общность взглядов и совпадение жизненных акцентов. Всё остальное – беллетристика». Но что-то было в этом худом двадцатитрёхлетнем парне с полуцыганской внешностью и холодным взглядом гранитно-серых глаз. Он с особым интересом наблюдал за тем, как она двигается по его квартире, как щебечет всякую ерунду и пытается активно вовлечь его в беседу. Потом он неожиданно подошёл к ней и сказал, что хочет нарисовать её голой. Вера подумала было возмутиться, но вся прошлая прожитая жизнь с опостылевшим мужем была таким серым пятном в её сознании, без единого яркого мазка, что она согласилась.
Рисунок вышел изумительным, но Мосс был недоволен. Сказал, что три года рисования монстров и сисястых красоток для комиксов, чередуемых прорисовкой персонажей для мультфильмов местной студии, начисто испортили его руку. Вера с трудом вырвала у него портрет, который он хотел порвать. Потом позировала Виктору ещё и ещё. Он говорил, что ему надо напитаться красоты, чтобы не умереть, и писал Веру каждый день. Так начался их роман.
С ним не было лёгкости – той лёгкости, которую она всегда ждала и которую так и не получила. Ни на минуту её не оставляло чувство иллюзорности их совместного существования, лёгкого пшика, как от выветривавшегося в бутылке лимонада. Вот они вместе и в то же время порознь, он ускользает, он с ней и в то же время не с ней. Глаза Виктора смотрят на неё, но сам он очень часто не здесь, а где… Где? Его холодность и одновременно страсть в минуты близости держали Веру в вечном ожидании чего-то, что должно произойти. Не плохое, не хорошее. Просто нечто, что она предчувствовала, но объяснить не могла. Каждое их свидание виделось ей как последнее.
А через месяц после их знакомства, неожиданно для всех и прежде всего для самой Веры, Мосс сделал ей предложение. Она хотела отшутиться, сказать, что они мало знают друг друга, что он даже не поинтересовался за всё это время, как её фамилия и из какой она семьи. Вера даже набрала в лёгкие воздуха, чтобы ответить «нет», но неожиданно сказала «да».
– Только я ведь старше тебя. Ужас, на шесть лет!
– Ну и что, – равнодушно ответил Мосс. – Возраст – это ваши женские заморочки, а мне всё равно.
Она улыбнулась, обняла Виктора и пообещала родить ему сына и дочку. Но за пять лет их брака обещание, к её великой печали, сдержать так и не удалось. Причина оказалась в абсолютном нежелании Мосса плодиться и размножаться. «Приводить в этот грязный, несправедливый мир маленькое живое существо, которому я ничего не смогу дать, кроме наследственных болезней и нищеты, жестоко», – говорил он. А через год после свадьбы Мосс взял Веру за подбородок, заглянул в зрачки и сказал:
– Жениться на тебе было с моей стороны абсолютным эгоизмом. Ты свободна. Иди куда хочешь. Роди ребёнка от румяного менеджера. Будь счастлива. Прости. Я больше не люблю тебя.
Она проревела сутки, собрала чемодан, сообщила родителям в Петербург, чтобы встречали. Момент подгадала, когда мужа не было дома: не хотелось патетических сцен. Но в последний момент у чемодана сломалось колёсико, она присела на корточки, чтобы приладить его, но ничего не получалось. Себя нельзя начинать жалеть – едва пожалеешь, и слёзы не остановить. Она проревела у чемодана ещё, наверное, минут десять, пока не пришёл из издательства Мосс, для которого слёзы совсем не предназначались.
– Если хочешь, останься, – произнёс он.
Ей показалось, что сказал он это так же равнодушно, как и тогда, когда просил уехать.
И она осталась. Вопреки здравому рассудку и отговорам подруг и родителей. Так прошли ещё четыре года, в любви и нелюбви, ласках и отчуждении, суетности будней и треморе тонюсенькой стрелки на шаткой шкале «соседство – супружество».
Чайник сердито заухал, как филин, и Вера возвратилась на кухню. Заварив любимый улун, она налила чай в любимую синюю чашку – единственное напоминание о Петербурге – и, согревая руки о её глазурный керамический бок, прошла в спальню. Взгляд невольно остановился на портрете матери Мосса, сделанном когда-то его полуслепым отцом. Вера заметила, что, где бы в комнате она ни находилась, глаза этой Раисы всегда смотрели не неё. Та словно выглядывала из портрета – выглядывала с любопытством и немного с испугом, а штриховая техника рисунка добавляла иллюзии её присутствия в доме. «Ты похожа на неё», – вспомнила она слова Виктора.
Вера подошла чуть ближе, хотя за пять лет пребывания в этом доме изучила рисунок досконально. С портрета на неё глядела женщина примерно её возраста, с приятными мягкими чертами лица, короткой стрижкой-каре и широко распахнутыми глазами. Как удивительно написано её настроение и состояние! Трудно поверить, но этот рисунок, если верить легенде, был написан «на ощупь»! Вера пригляделась… Что-то было в этих глазах… Как будто она только что плакала…
Вера поставила чашку на прикроватный столик, пододвинула стул к стене, забралась на него, осторожно держась за спинку. И вдруг заметила двух маленьких бабочек, притаившихся в самой сердцевине зрачков…
Она была так поражена, что, закачавшись, чуть не упала со стула. Спрыгнув, Вера вновь посмотрела на портрет. Удивительно! Вот он – эффект аниме… Хотя аниме в те годы ещё не существовало. Большие глаза за секунду до слёз! Разорванный блик – это же крылья бабочки, как она раньше не замечала!
Вера вбежала в кабинет Виктора. Везде на полу валялись карандашные эскизы нового комикса. Мосс сидел за компьютером и правил рисунок на экране, водя специальной палочкой по серой плоской подставке на столе. Вера никогда не могла запомнить её название.
– Витя!
Мосс не реагировал. Она подошла, стащила с его уха наушник. Он раздражённо обернулся:
– Я же сказал, что не буду чай!
Она вдруг замерла. Что она скажет сейчас? Бабочки в зрачках матери? Лукавство руки гениального художника, каким был его отец? Одно упоминание бабочек нанесёт Виктору боль, уж Вера-то это знает.
– Прости, милый… – Она развернулась, пошла на кухню, села на табурет.
