Мне было девять лет, когда я встал между ними.

– Не бей маму! – твердо сказал я, прикрыв собой мать, испуганно жавшуюся к стене.

Помню, как сейчас: отец окинул меня мутным взглядом и со всей силы наотмашь ударил по щеке. От такого удара я отлетел в сторону и ударился о стену так, что посыпалась штукатурка.

– Прочь с дороги, иттщ баласы[13]! – рявкнул он.

Все поплыло у меня перед глазами. Было такое чувство, как будто в голове у меня завертелась бешено крутящаяся воронка, которая засасывала меня в пучину. Медленно я стал оседать на пол, беспомощно цепляясь руками за воздух.

– Что ты наделал, окаянный[14]! – раздался откуда-то издалека отчаянный крик бабушки. – Ты же убил своего сына!

Не знаю, что было дальше и сколько времени я провел в забытьи. Я словно провалился под воду, оказавшись подо льдом глубокого черного озера, погружаясь все ниже и ниже, пока наконец не коснулся дна. Очнувшись, я увидел над собой бледное заплаканное лицо матери. Я лежал на больничной койке с забинтованной головой. Голова была как чугунная, мысли путались.

– Г-г-г-д-д-д-е я? – спросил я, с трудом выдавливая из себя слова.

Я и не заметил, что начал заикаться. Уголки маминых губ дрогнули. Она снова разрыдалась, а подоспевшая на ее плач бабушка принялась истово молиться и отгонять от меня шайтана.

Две недели пролежал я в районной больнице. Время от времени меня навещали отец с матерью – приносили домашнюю еду и чистую постиранную одежду, однако в палату заходила только мама. Доктор сказал, что мне нельзя волноваться, поэтому отец оставался ждать на улице. Мы увиделись с ним только при выписке. Он был понурый и выглядел виноватым, при этом упорно молчал, старался не смотреть в мою сторону и все время делал вид, что чем-то очень занят. Однако время от времени, искоса, я все же ловил на себе его тревожный взгляд…

После того случая мать решительно пригрозила отцу, что уйдет от него, если он не прекратит пить. Не знаю, что на него подействовало больше – угроза матери или вина перед сыном, которого он едва не убил и сделал заикой, но с того времени он и в самом деле бросил пить. Жизнь снова начала налаживаться.

Летом отец сделал пристройку к дому, потому что мать забеременела и осенью должна была родить. До сих пор мы ютились в двух комнатушках, и отец рассудил, что с появлением на свет второго ребенка станет тесновато, поэтому решил пристроить еще одну комнату.

Эта беременность далась матери очень тяжело. Она раздалась, ходила с одышкой, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу. Как-то раз, по неосторожности, она подняла что-то тяжелое, и у нее начались преждевременные роды. Поскольку врача у нас в селе отродясь не было, а фельдшер[15], как назло, был мертвецки пьян, отец позвал на помощь соседку, более или менее сведущую в таких делах. Мать изо всех сил тужилась и кричала от боли, не в силах разродиться. Соседка беспомощно развела руками, сказав, что у матери слишком крупный ребенок, и самой ей не родить, поэтому срочно нужен доктор, чтобы сделать операцию и вытащить ребенка, пока они оба не померли.

В отчаянии отец побежал в лагерь и, заглядывая в каждый барак, кричал: «Есть тут доктор?» К счастью, в одном из бараков отозвалась одна женщина. Начальник лагеря дал разрешение, и ее незамедлительно привели к нам домой, правда, под конвоем. Это была невысокая стройная женщина с красивым бледным лицом, большими карими глазами и густыми иссиня-черными волосами, аккуратно собранными на затылке. Сняв арестантский ватник и грубый платок, она тщательно вымыла руки и, осмотрев маму, решительно взялась за дело.

– Вскипятите воду. Приготовьте чистое белье, – ее голос, такой спокойный и уверенный среди всей этой неразберихи, вселял надежду, что все будет хорошо.

Отец носился по дому, безоговорочно выполняя распоряжения врача. Я сидел на кухне вместе с бабушкой, которая, закрыв глаза, не переставая молилась, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Тут же, рядом с печкой, сидели два конвоира, дымя самокрутками и время от времени перекидываясь друг с другом парой слов. Из соседней комнаты доносились истошные крики мамы и спокойный четкий голос доктора, говоривший, что и как ей делать в ту или иную минуту – вплоть до того, как дышать и когда тужиться.

Я сидел, вперив взгляд в стену, и не мог ни о чем думать. Я боялся, что мама умрет.

Не знаю, сколько времени это длилось. Наконец, ранним утром, когда первые лучи солнца пронзили блекло-серый небосвод, раздался заливистый детский плач.

– Девочка, – радостно сообщила доктор. – И такая красавица!

Неожиданно я услышал чьи-то судорожные, мучительные всхлипы. Повернув голову, сквозь приоткрытую дверь я увидел отца – его плечи невольно содрогались от рыданий.

– Ну, будет вам, – тепло сказала доктор, взяв отца за локоть. – Ведь все обошлось. И ребенок, и мать чувствуют себя хорошо.

– Спасибо, доктор, – глухим голосом сказал отец, беря себя в руки. – Как вас зовут?

– Татия, – ответила врач и тут же поправилась. – Татия Георгиевна Микеладзе.

– Я назову дочку вашим именем, – сказал отец. – Если бы не вы, она бы не родилась.

Отец завел нас с бабушкой в мамину комнату. Мама лежала на старой железной кровати, с искусанными от боли губами и светящимися от счастья глазами, и кормила грудью маленькое сморщенное розовое существо, завернутое в какую-то тряпицу. «Вот вам и красавица!» – усмехнувшись, подумал я про себя, но промолчал.

– Айналып кетейш[16]! – восклицала бабушка, вытирая набежавшие на глаза слезы.

На полу стоял закопченный чайник и большой жестяной таз с кровавым последом и скрученной жгутом пуповиной. Мне стало не по себе. Я попятился назад, пока наконец не уперся спиной о стену. Не могу сказать, чтобы я искренне обрадовался появлению в моей жизни этого маленького писклявого человечка, присосавшегося к материной груди, но я был безмерно счастлив оттого, что мама осталась жива.

Бросив взгляд в окно, я увидел, как конвоиры уводили Татию Георгиевну обратно в лагерь. «Неужели эта женщина, которая только что спасла мою маму от смерти, на самом деле опасная преступница?» – подумал я. Это не укладывалось у меня в голове.

Осень выдалась на редкость холодная. Каждый день после школы я ходил в степь собирать кизяк[17], чтобы было чем отопить дом. Приходилось делать несколько ходок в день, чтобы набрать достаточно для обогрева дома и приготовления еды. Как-то раз я собрал совсем мало кизяка и решил пойти к озеру, куда сельский пастух приводил скот на водопой. На берегу я увидел заключенных женщин, окруженных конвоирами. Стоя по колено в ледяной воде, они заготавливали камыш – жали стебли, связывали их в снопы и складывали в огромные кучи на берегу. Движения их были четко выверены, а лица сосредоточены. Стоило кому-то замешкаться, как конвоиры подгоняли их и били прикладами.

Неожиданно я увидел знакомое лицо. Это была Татия Георгиевна! Она совсем похудела, осунулась, но я все равно узнал ее – по глазам! Невольно рука моя потянулась в карман, и я достал несколько кусочков курта[18], которые захватил с собой из дома. Размахнувшись, я бросил курт к ее ногам.

– Что это ты тут вытворяешь, стервец[19]? – проревел подоспевший конвоир, свирепо вращая глазами, и скрутил мне ухо так, что слезы брызнули из глаз.