Хоть от супа и поднимался горячий пар, Дейе стало зябко за кухонным столом. Она снова покосилась на Амаль, рассеянно глазеющую в окно. Перегнулась через стол и сжала руку младшей сестры.

– Не могу представить себе этот дом без тебя, – прошептала Амаль.

– Ну что ты такое говоришь, – укорила ее Дейа. – Я же не в другую страну уезжаю! Буду жить по соседству. И вы сможете в любое время ко мне заходить.

Нора и Лейла заулыбались, но Амаль только вздохнула:

– Я буду скучать по тебе…

– И я по тебе тоже. – Голос у Дейи дрогнул.

Свет за окном постепенно мерк, поднимался ветер. Дейа засмотрелась на кружащую в небе стайку птиц.

– Вот бы мама и баба были живы, – пробормотала Нора.

Лейла вздохнула:

– Вот бы я хоть что-нибудь о них помнила!

– И я, – добавила Амаль.

– Да я тоже помню мало, – отозвалась Нора. – Мне, наверное, лет шесть или семь было, когда они погибли.

– Но ты хотя бы лица их помнишь, – возразила Лейла. – А мы с Амаль – вообще ничего.

Нора повернулась к Дейе:

– Мама ведь была красивая, правда?

Дейа через силу улыбнулась. Она плохо помнила мамино лицо – только глаза, темные-претемные. Иногда ей хотелось заглянуть в голову к Норе, посмотреть, что она помнит о родителях, схожи ли воспоминания сестры с ее собственными. Но лучше всего, чтобы в памяти у Норы не обнаружилось ничего – ни единого воспоминания. Так было бы проще.

– Я помню, как мы все вместе ходили в парк, – проговорила Нора совсем тихо. – Устроили пикник. Помнишь, Дейа? Мама и баба купили нам по мороженому в рожке. Мы сидели в теньке и смотрели, как корабли проплывают под мостом Верразано – словно игрушечные лодочки. Мама и баба гладили меня по голове и целовали. Я помню, как они смеялись.

Дейа промолчала. Тот день в парке был последним ее воспоминанием о родителях, но впечатления оставил совсем иные. Мать и отец сидели на противоположных краях пледа и не произносили ни слова. Насколько Дейа помнила, они вообще редко разговаривали, не говоря уж о каких-то нежностях. Она долго убеждала себя, что мама и баба просто очень скромные и стесняются миловаться на людях. Но даже подглядывая за ними тайком, Дейа никогда не замечала никаких проявлений взаимной любви. Дейа сама не знала почему, но в тот день в парке при виде родителей, сидящих на разных краях пледа, ее охватило чувство, будто она впервые по-настоящему постигла значение слова «тоска».

Весь вечер девочки болтали о том о сем, пока не пришла пора ложиться спать. Лейла и Амаль поцеловали на ночь старших сестер и ушли к себе в комнату. Нора села рядом с Дейей на кровать и принялась теребить одеяло.

– Я хочу у тебя кое-что спросить, – пробормотала она.

– Мм?

– То, что ты сказала Насеру, – ты правда так думаешь? Ничто не может сделать тебя счастливой?

Дейа села в постели, прислонившись к изголовью.

– Да нет… впрочем, не знаю.

– Но откуда у тебя такие мысли? Я тревожусь за тебя!

Дейа ничего не ответила, и Нора придвинулась ближе:

– Скажи мне! В чем дело?

– Я не знаю, просто… Иногда мне кажется, что счастья вообще не существует – по крайней мере, для меня. Я понимаю, звучит театрально, но… – Она запнулась, пытаясь подобрать правильные слова. – Может быть, если никому не раскрывать душу и ничего не ждать от мира – тогда и не разочаруешься.

– Но ведь это ненормально – жить с таким настроем, – сказала Нора.

– Конечно, ненормально. Но так уж я устроена и ничего не могу с этим поделать.

– Не понимаю. Когда ты успела стать такой пессимисткой?

Дейа промолчала.

– Это из-за мамы и бабы? В них все дело? Стоит о них заговорить, у тебя всегда становится такой вид, будто ты знаешь что-то такое, чего мы не знаем. Может, расскажешь?

– Ерунда, – отмахнулась Дейа.

– А по-моему, вовсе не ерунда. Что-то там такое было.

От слов Норы у Дейи мурашки побежали по коже. Что-то было, много чего было, ничего не было. Вспомнилось, как она однажды сидела у порога родительской спальни, билась и колотилась в дверь, звала маму. «Мама! Мама, открой! Мама, ну пожалуйста! Ты меня слышишь? Ты там? Ты откроешь, мама? Ну пожалуйста!» Но Исра так и не открыла. Дейа лежала под дверью и пыталась понять, что же она такого натворила. Какой надо быть дрянью, чтобы собственная мать тебя разлюбила?

Но Дейа знала, что как бы подробно она ни описала и этот эпизод, и бесконечное множество других, Нора никогда до конца не поймет, что она тогда чувствовала.

– Не переживай, прошу тебя, – сказала она. – Со мной все в порядке.

– Точно?

– Точно.

Нора зевнула и потянулась.

– Тогда расскажи какую-нибудь историю, – попросила она. – Чтобы мне приснился хороший сон. Расскажи о маме и бабе.

Этот ритуал – рассказывать историю на ночь – зародился, когда погибли их родители, и соблюдался уже много лет. Дейа ничего не имела против, но не так уж много она могла – или хотела – воскрешать в памяти. Рассказывать историю – это не просто воспоминания ворошить. Нужно выстроить связный сюжет, решить, о каких деталях лучше умолчать.

Например, Норе вовсе не обязательно знать, как вечерами Дейа ждала отца, прижимаясь лицом к стеклу так плотно, что наутро болел нос. Изредка, когда Адам являлся домой еще до того, как Дейю укладывали спать, он подхватывал ее на руки и озирался, дожидаясь, когда и Исра выйдет поздороваться. Но Исра не здоровалась с ним никогда. Она даже в глаза ему не смотрела, когда он переступал порог дома, никогда не улыбалась ему. Самое большее – стояла в углу прихожей, в лице – ни кровинки, челюсти крепко сжаты.

Но бывало и хуже: иногда по ночам Дейа лежала в постели и слушала крики Адама и рыдания матери за стеной, а потом еще более ужасающие звуки. Удар о стену. Пронзительный вопль. Снова крик Адама. Она зажимала уши, зажмуривала глаза, сворачивалась клубочком и рассказывала про себя какую-нибудь сказку – пока не стихнет шум и не смолкнут мольбы матери: «Адам, пожалуйста… Адам, перестань…»

– О чем ты думаешь? – спросила Нора, вглядываясь в сестру. – Что вспоминаешь?

– Ничего, – отозвалась Дейа, хотя чувствовала, что лицо выдает ее. Иногда Дейе казалось, что она грустит не своей грустью, а грустью матери, что, когда Исра умерла, все ее скорби переселились в Дейю.

– Ну, сколько можно! – проворчала Нора, выпрямляясь. – По тебе же все видно. Расскажи мне все как есть!

– Да нечего рассказывать. И вообще уже поздно.

– Ну, пожалуйста-пожалуйста! Скоро ты выйдешь замуж, и тогда… – Ее голос упал до шепота. – У меня же ничего от них не осталось, кроме твоих воспоминаний…

– Ладно, – вздохнула Дейа. – Я расскажу тебе, что помню.

Она села ровнее и откашлялась. Но правды она Норе не рассказала. А рассказала очередную историю.

Исра прилетела в Нью-Йорк на следующий день после свадьбы, рейсом из Тель-Авива, который длился целых двенадцать часов. Город она впервые увидела с воздуха, когда самолет заходил на посадку в аэропорту Джона Кеннеди. Широко распахнув глаза, она прижалась носом к иллюминатору. Это была любовь с первого взгляда. Исру заворожили безупречные многоэтажные здания, сотнями вырастающие внизу. Сверху Манхэттен выглядел таким тоненьким, что казалось – небоскребы, слишком тяжелые для этого крошечного клочка земли, вот-вот переломят его пополам. По мере того как самолет снижался, Исру все больше захлестывал восторг. Манхэттен из игрушки превращался в громаду, его башни и крепости взмывали вверх, словно фейерверки, невероятные в своей высоте и мощи. Исра ощущала себя песчинкой, однако не могла не восхититься их красотой – небоскребы словно попали сюда из сказки. Прочти она тысячу книг, это не сравнилось бы с чувством, охватившим Исру, когда она жадно вбирала в себя открывшееся ей зрелище.

Когда самолет приземлился, Манхэттен по-прежнему виднелся на горизонте – бледный силуэт в голубоватой дымке. Если прищуриться, казалось, что она снова в горах Палестины, а здания вдали – это пыльные холмы ее родины. Теперь Исре не терпелось повидать здесь все.