– Ко мне? С нарядом?! – удивился князь.
– Да-с, а к кому же?
– Что ж, вы меня подозреваете?! С какой стати?! – Возмущенный владетель даже встал с кресла.
– Да-с, – думая о чём-то своём, пробубнил исправник. – То есть нет. Не-ет. Как можно? Я рассказал Георгию Петровичу о нашей скудости на солдат и о вашей помощи городу обученными людьми. – Колосков и Воронцов поднялись вслед за хозяином. – Так не согласились бы вы и здесь проявить свою известную щедрость и помочь мужичками?
– Уф, Колосков, ну, вы знаете…
– Прошу прощения, ваше сиятельство, я ни в коем случае… всему виной моё косноязычие, – непривычно суетливо затараторил капитан-исправник.
– Колосков, извольте-ка выбирать выражения. Быть может, зря мы вас переизбрали на должность? Не закостенели ли вы там?
– Я…
– Ну, полно. – Князь поднял ладонь, останавливая исправника. – Так что вы хотите?
Однако Колосков оробел и только вращал глазами, опасаясь продолжать, князь же овладел собой и снова уселся в кресло.
– Ваше сиятельство, я прошу вашего содействия для расспроса Степана Перещибки, – вновь вступил в разговор Воронцов.
– Перещибки? Этого татя, смутьяна и присвоителя чужих земель можно вешать безо всякого расспроса, – махнул рукой Семихватов.
– Всё же для начала нужно установить истину, а без ваших людей он может уклониться.
– Видите ли, капитан, – тоном наставника недорослей начал князь, – я знаю этого «canaille» получше вашего. Слово «истина» в отношении него – это кощунство над правосудием, так-то. А те мужички, что ходят с дубинками по городу и гоняют собак, в этом деле не помощники – у Перещибки пятнадцать казаков с пистолетами, с саблями, они это воинство как баранов перережут.
– Со мной трое солдат, а потом, быть может, до столкновения и не дойдёт.
– Дойдёт, дойдёт, вы, капитан, молоды летами и к тому же нездешний, так что верьте моему слову. Да вот вам, пожалуйста, «le illustration»: в начале года я отправлял на хутор своего управляющего и круглым счётом три дюжины дворовых людей – урезонить этого смутьяна. Так разбойник их ещё на подходе перенял и избил всех чуть не до смерти. Пришлось мне их в Тавриду отправить на излечение.
– В Тавриду?
– Да, я веду торговлю с этой новой губернией, а через неё и с Константинополем.
Разговор утих. Воронцову не понравился покровительственный, гувернёрский тон князя, и, одновременно с этим, к нему пришла мысль, что сторонние люди могут помешать его истинным намерениям. Семихватов же держал паузу для придания большего веса своему решению.
– Я готов вам содействовать, – сказал он внушительно и, ещё подождав, продолжил: – Но придётся повременить. Через пять, много семь дней прибудет мой караван, а с ним сильный отряд охраны. Это надёжные люди – цепные псы, а не шавки.
– Прекрасно, благодарю вас.
Семи дней Воронцову вполне бы хватило на все изыскания.
– Где вы остановились? Предлагаю остаться у меня. – Князь вальяжно повёл рукой вокруг. – Лучших удобств вы нигде не найдёте.
– Нет, благодарю. Мои люди уж идут в Берёзовку, я намерен отправиться вслед за ними.
– Зачем же? Пошлём в село курьера, и он приведёт их сюда.
– Нет, я всё же поеду, ведь надо расспросить жителей о пожаре. Заодно узнаю, чем дышит сей смутьян.
– Право же, напрасно вы упорствуете. – Вальяжность князя пропала, и снова вернулся менторский тон. – Я знаю эти места. В конце концов, это небезопасно. Я настаиваю.
– Не беспокойтесь, опасностей я не боюсь.
На этом разговор завершился. Его сиятельство выглядел недовольным, но далее упорствовать в приглашении было невозможно.
– Что ж, если мы все дела обсудили, спустимся вниз. Гости, должно быть, уже прибыли.
Внизу уже всё было готово к празднику – бальная зала, освещённая сотней свечей в изящных люстрах и канделябрах, ожидала танцоров. Скрипачи и флейтисты сидели на своих местах, музыкант за клавесином готовился открыть вечер.
Хозяин приёма прошёлся по группкам завсегдатаев, представляя столичного гостя. В череде свободных камзолов и тугих корсетов Воронцову встретилась прелестная девушка с большими и печальными карими глазами.
– …моя племянница, мадемуазель Катерина Сергеевна Найдёнова, – прозвучали где-то на заднем плане слова князя.
Кавалер прикоснулся губами к поданной руке, но, влекомый его сиятельством, потерял красавицу из виду.
– Рекомендую вам, Георгий Петрович, моего торгового товарища, крымского мурзу Арслана Галимовича Корчысова.
Черноволосый красавец париков не носил и на бал явился в смешанном наряде: зелёный богато украшенный национальный халат удивительно сочетался с белой кружевной рубашкой по европейской моде и бархатными бриджами; в руке татарин держал чётки.
– Рад знакомству, – лишь сказал Воронцов, и пёстрая вереница представлений снова закружила его.
Впрочем, ненадолго – спустя несколько минут Семихватов покинул его, а клавесинист начал бал менуэтом Баха.
Разговоры прекратились, и гости сами собою распределились против оркестра, освободив центр зала. Первыми шли его сиятельство с супругой, за ними племянница князя с каким-то не запомнившимся Воронцову кавалером и еще несколько пар. Изящные поклоны, лёгкие прикосновения, кружения и неспешное «défilé» под чудесную игру музыканта занимали внимание гостей не хуже театрального представления. Пять танцующих пар создали перед зрителями чудесную картину галантных отношений между кавалером и дамой.
Но вот клавесин замолчал, а ему на смену уже спешили скрипки и трубы, начинавшие мазурку – танец попроще, зато повеселее. Воронцов не намеревался скучать на балу и, отвесив ближайшей барышне поклон, повёл её в круг.
Череда танцев и прелестных партнёрш, благосклонных к столичному гостю, захватили Воронцова и вихрем кружили его по залу, пока случайно в стекольном отражении он не увидел князя, беседующего на ступенях лестницы с мурзой. Разговор их так явно шёл о его персоне, что Воронцов обернулся и тем себя выдал – собеседники, встретившись с ним взглядами, отвернулись и поднялись на второй этаж.
Странное поведение. Ведь нет ничего зазорного в том, чтобы говорить о ком-то, тем более, если речь о человеке новом. Напротив, было бы вполне естественно, если в ответ на его взгляд они бы просто помахали ему рукой. Почему же они ушли?
– Пожалуй, c'est moveton, – задумавшись, произнёс Воронцов и обнаружил, что с ним о чём-то говорила симпатичная барышня, с которой он танцевал последний танец.
Она так изумилась этой его реплике, что несколько секунд лишь хлопала пушистыми ресницами, но вот-вот готова была расплакаться.
Ему пришлось прибегнуть ко всему своему обаянию, чтобы предотвратить «ce scandale» и убедить её, что сказанное относилось только к его собственным мыслям. Когда куртуазность была сохранена, Воронцов обратился к ближайшему лакею:
– Любезный, проводи меня к отхожему месту.
Уединившись в небольшой, выложенной изразцами комнатке, Воронцов начал странные действа.
– Прости, Господи, мя, грешного. Не на хулу тебе, но в вспомоществование. – С этими словами он поцеловал свой нательный крестик, а потом снял его и положил в карман.
Затем протянул руку с печаткой ворона к окошку и поймал бриллиантовым глазом птицы лунный свет. Увидеть это было нельзя, зато можно было почувствовать. Как только поймал – начал бормотать заклинание. Казалось, слова не складывались ни во что осмысленное, хотя человек учёный мог бы сказать, что отчасти это была латынь, отчасти греческий, а судя по интонации, сначала просьба, а после требование. Так или иначе, но колдовство возымело действие. Едва первое слово сорвалось с губ, золотистые искорки в глазах Воронцова пришли в движение. Затем, по мере произнесения заклинания, стали они ускоряться, кружиться и кувыркаться, а с последним словом вылетели из глаз и устремились тонкими спиралью закрученными ручейками к бриллиантовому глазу ворона, влетели в него и заполнили собою.
Ониксовая фигурка встала, расправила крылья и тихонько каркнула, а зрение Воронцова раздвоилось: он одновременно видел и свою руку с перстнем, и взглядом птицы – себя как огромного великана, склонившегося и глядящего сверху на себя же самого. Впрочем, не совсем на себя, ворон обладал неким сознанием. Ощущения птицы передавались через эмоции, будто бы взятые взаймы – да, этот кошель серебра сейчас у тебя, но он не твой, и ты знаешь об этом. Так и здесь вместе с видением обстановки заклинатель чувствовал опасения и приязнь, которые испытывало магическое существо к своему хозяину. Пожалуй, приязни было побольше, и Воронцов порадовался этому.
