Не спал и Анатолий, вспоминая батю. И глаза его слезились то ли от тяжкого духа портянок и кирзовых сапог, то ли от щемящего чувства собственного бессилия – ведь его уже не вернуть!

В Воронеже у парня остались мать и сестра, которая родилась уже в сорок втором. Отец так до самой смерти дочери своей и не увидел!

Войну Анатолий запомнил урывками. В памяти осталось лишь самое страшное: как безутешно плакала мама, когда батя ушёл на фронт. Как мимо их дома шли войска. Лица красноармейцев были хмурыми и непроницаемыми.

А потом на город напали немцы. Первые бомбёжки. Бегство из города с мамой, нёсшей на руках маленькую сестрёнку, узелки с документами и едой. Толик помнил, как брели по Задонскому шоссе безоружные люди, сбившиеся в чёрно-серую стаю. Кто-то гнал домашнюю скотину, и коровы недовольно мычали, не понимая, куда и зачем их гонят ни свет ни заря. А потом налетела немецкая авиация и стала их бомбить и обстреливать. Люди в панике рассыпались в стороны, как горох, и побежали в лес, синевший в рассветном тумане по обе стороны от дороги, и там падали лицом в глинистый грунт и грязь, пытаясь схорониться. Свистели осколки, ветки, градом облетали шишки, больно ударяя по голове и телу. Люди кричали в панике, плакали дети. Были убитые и раненые. Мама крепко обнимала руками, закрывая ему глаза, и шептала:

– Не смотри, сынок, не смотри!

Потом они вновь влились в общий молчаливый поток и брели, брели…

Иногда их обгоняли войска. Они куда-то спешили. В такие минуты людей теснили к обочине, а Толику казалось, что он обязательно увидит среди бойцов своего отца. Но так и не увидел…

Два года в эвакуации в уральском селе Каменка прошли для мальчика как один день. Здесь в просторном деревенском доме жила семья, приютившая их. В ней было своих пятеро детей, самому старшему из которых на тот момент исполнилось тринадцать лет. Толику казалось, что это уже совсем взрослый человек, и он старался подражать ему во всём. Дети почти не играли: слишком много было иных забот. Хозяйка, крепкая деревенская женщина по имени Антонина, проводила на войну мужа и старшего сына. Она держала скотину – корову и трёх коз, и дел было невпроворот! Толик вместе с другими детьми делил ежедневные обязанности по хозяйству: пас животных, заготавливал дрова, таскал воду из колодца в дом, помогал в огороде. Жили дружно, одной семьёй. А когда уже в сорок третьем, после оглушительной Сталинградской победы над фашистами и освобождения Воронежа, мама засобиралась домой, ведь в эвакуацию письма с фронта не приходили, Антонина попыталась её отговорить: привыкла к ней добрая русская женщина. Перед отъездом обе они рыдали, обнявшись. Плакали и ничего не понимавшие напуганные малыши, обхватив ручонками юбки своих мам.

В ноябре пятьдесят шестого молодой лейтенант, командир танка Анатолий попал в Венгрию. Их часть подняли по тревоге, погрузили в эшелон, который проследовал до станции Чоп у самой границы. Затем их полк маршем вступил на территорию Венгрии, получив строжайший приказ не открывать огня и «не поддаваться на провокации».

Двигаясь в колонне боевых машин, Анатолий никак не мог отделаться от мысли, что где-то здесь воевал и его отец. Но он даже не знал, где он похоронен. Жадно вглядываясь в незнакомую местность, парень думал, что всё это мог видеть и его батя, оставшийся теперь навсегда молодым.

«А сколько же ему было тогда?» – размышлял Анатолий и приходил к мысли, что теперь они стали ровесниками!

Месяцем раньше массовая студенческая демонстрация в Будапеште, подогреваемая западными спецслужбами, переросла в вооружённый мятеж. Начался захват правительственных учреждений, погром и самосуд. Разъярённая толпа хватала коммунистов, работников спецслужб и даже членов их семей и вешала их после пыток и издевательств ногами вверх на деревьях и столбах уличного освещения.

Когда танковая колонна вошла в столицу Венгрии, Анатолий внутренне ужаснулся, увидев жуткую картину уличных расправ. Вымерший город, стёкла разбитых витрин, раскуроченные автомобили и телефонные будки. Тела погибших мужчин и женщин.

Танк, которым командовал молодой лейтенант, сделав разворот на кругу небольшой площади, втянулся в узкий уличный проход между домами. Вдруг кто-то невидимый вытолкнул прямо под гусеницы боевой машины плачущего ребёнка. Девочка лет четырёх сжимала в руках куклу.

От неожиданности Анатолий едва успел отдать команду «стоп!», и танк замер, не доехав лишь нескольких метров до малышки. В повисшей тишине Анатолий открыл люк и метнулся на броню. В этот момент раздался хлопок от разрыва ручной гранаты, и парня накрыло градом осколков. Теряя сознание, Анатолий почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили его отяжелевшее тело и потащили обратно в машину.

Он очнулся от нестерпимой боли в обеих руках, замотанных по локоть.

Ему сделали укол, и свет погас.

В полевом госпитале видавшие виды хирурги, прошедшие Великую Отечественную, приняли однозначное решение: ампутировать конечности по локоть. Анатолий приходил в сознание, протестовал и замолк только тогда, когда ему объяснили, что если промедлить – начнётся гангрена и неминуем летальный исход.

Операция шла долго и мучительно. Через несколько дней после неё последовало ещё две подряд, а потом едва живого парня отправили на долечивание во Львов, в окружной госпиталь.

Потянулись долгие однообразные дни пробуждения к жизни. Когда Анатолий во время перевязки впервые увидел свои изуродованные руки, горло спазмом перехватили сухие рыдания, он протяжно захрипел, почти завыл, сильно перепугав молоденьких медсестёр. Но вскоре, взяв себя в руки, отрешился, впав в полное безразличие.

Двухместная палата, в которой он лежал как тяжелораненый, выходила окнами в сад, весь белый от снега. Зима, тёплая в этих краях, казалась сказочной. Снег, толстыми охапками обхватив ветки деревьев, гнул их к земле. Ни дуновения ветерка! Природа застыла околдованно, сменив осенние краски на ослепительный белый покров, заставляя любоваться собой. Но Анатолий не замечал ничего. Люди в его палате менялись. Череда их имён и лиц не оставляла в памяти молодого человека никакого следа.

Сначала его кормили из ложечки, почти насильно – есть не хотелось. А потом стали ненавязчиво намекать на то, что ему самому пора бы как-то приспосабливаться к новым для него обстоятельствам жизни.

Дни летели, складываясь в недели и месяцы. Бóльшую часть их Анатолий проводил, глядя в одну точку на облупившейся госпитальной стене. Из оцепенения его выводили только уколы и перевязки, а также мучившие его мужское самолюбие утки и гигиенические процедуры. Сам за собой без посторонней помощи он пока ухаживать не мог. Затем парень вновь уходил в себя.

Однажды к нему в палату подселили немолодого человека, фронтовика. Павел Кузьмич, так представился он парню, прошёл дорогами войны от Ельни до самого Берлина и ни разу при этом не был ни ранен, ни даже контужен! Но вот перед самой победой в уличных боях за Рейхстаг его «зацепило», да так, что один из семи поразивших его осколков так и остался под сердцем. Врачи побоялись прикасаться к нему – слишком уж рискованной была бы операция по его удалению!

Но годы шли, и молчавший дотоле осколок зашевелился и стал беспокоить ветерана, который и лёг в госпиталь на консультацию и обследование.

Павел Кузьмич понимал состояние молодого парня, потерявшего обе руки. Он ни о чём не спрашивал – больше рассказывал сам. Про бои, друзей-товарищей, про всякие курьёзы, случавшиеся на войне, фронтовые истории.

Прошли дни, и неожиданно для себя Анатолий повернулся к стене спиной – ему хотелось слушать этого человека, говорившего тихим, спокойным голосом.

Павла Кузьмича посещали друзья и бывшие сослуживцы. Свою семью он потерял полностью в первые же дни вой ны, когда фашисты бомбили Киев, его родной город, куда Павел Кузьмич не смог вернуться после победы. Слишком тяжело и нелепо было ходить одному по тем же улицам, где до войны они влюблёнными гуляли с женой.