Затея Н. показалась мне до того чудно́й, что я не нашёл ответа и молчал, отчего-то обиженный её стремлением покинуть город и спуститься в бездонный колодец, куда в незапамятные времена провалился её Ирем.
– Я уезжаю через месяц, всё уже почти готово, нас девять человек.
Уму непостижимо: она нашла ещё восьмерых, согласных отправиться вместе с ней в неизвестность.
– Будь десятым, – неожиданно добавила Н. – Когда мы найдём город, твои знания нам очень понадобятся.
Когда! Она даже не удосужилась употребить союз «если», так твёрдо была она убеждена в успехе. От этого её «когда» у меня закружилась голова, как будто я сам стоял на краю заброшенного колодца посреди пустыни и видел, как мелкие камешки сыпятся у меня из-под ног и, подпрыгивая, исчезают в чёрной глубине. Мне подумалось, что Н., увлечённо посвящающая меня в свои планы, едва ли сознаёт границы собственной личности, воображая себя одновременно всеми искателями приключений и исследователями, всеми генри роулинсонами и остенами лэйярдами, за многие поколения до неё отчаянно вгрызавшимися в земную твердь, чтобы извлечь оттуда статую какого-нибудь царя с курчавой бородой и неестественно широко распахнутыми глазами или глиняную лошадку на колёсиках, на которой катался ребёнок, живший многие тысячи лет назад. Из этого-то мечтательного неведения и происходило её «когда». В то время, как я стоял на твёрдых камнях моста и прекрасно понимал, кто я и какова моя скромная роль в череде тружеников науки, Н., стоявшая передо мной, едва ли могла точно назвать своё имя и дату рождения, потому как сущность её была такой же зыбкой, прозрачной и текучей, как река, тихо напевавшая и шептавшая под мостом. И она хотела, чтобы я присоединился к ней в её поисках!
Я только и смог, что отрицательно покачать головой. Н., надо отдать ей должное, не стала настаивать. Спустя месяц она уехала. Коллеги передали мне, что она заходила попрощаться и, не застав меня в университете (в тот день я заболел и остался дома, отменив лекции), заметно огорчилась. Случай этот позволяет мне добавить ещё один штрих к её портрету, вернее, к портрету исследователя, поскольку личные качества определяют научную деятельность и значительность открытий учёного не в меньшей, а то и в большей мере, нежели характер писателя определяет тематику и стиль его произведений, а характер художника – своеобразие его картин. В университетские годы я видел Н. расстроенной всего дважды, и оба раза её огорчение было связано с безуспешностью попыток решить какую-нибудь историческую загадку; в то же время на житейские мелочи, болезни и всё в таком роде она не обращала ни малейшего внимания. Придя попрощаться, Н. расстроилась вовсе не потому, что ей не удалось повидаться со мной, – очевидно, она хотела ещё раз попробовать уговорить меня отправиться с ней на поиски мифического города.
Через семь лет после её отъезда мне доставили почтовый пакет с иракскими штампами, подписанный таким же чётким, как её речь, похожим на чертёжный шрифт почерком Н. В растерянности смотрел я на буквы, вдавленные в мягкую коричневую бумагу так глубоко, словно писавший пользовался не шариковой ручкой, а заострённой тростниковой палочкой. Обратного адреса на пакете не было. Вскрыв его, я обнаружил около сотни фотографий, сделанных с глиняных табличек, испещрённых знаками, похожими на первый взгляд на раннешумерскую клинопись (впоследствии выяснилось, что это предварительное заключение было ошибочным).
Значит, что-то Н. всё-таки нашла. Но отчего – ни одного пояснения после семи лет молчания? Или она была уверена, что все необходимые сведения содержатся в присланных ею фотографиях, лишённых даже примечаний относительно места обнаружения табличек, с которых они были сделаны? Однако Н. едва ли могла разобрать эти записи, да и спутники её, по всей видимости, тоже, иначе она не стала бы обращаться ко мне. К тому же я не мог найти объяснения отсутствию обратного адреса. На всякий случай я встряхнул уже пустой пакет, но из него высыпалось только несколько песчинок, тускло блеснувших в свете настольной лампы. Ничего.
Примерно через два месяца, за которые я не нашёл свободного времени для ознакомления с содержимым пакета, пришёл еще один, также подписанный Н. и также без обратного адреса, вмещавший очередную порцию фотографий, а в течение следующего года доставили ещё два. Надо сказать, что, пока Н. гонялась за своими фантазиями по Аравийской пустыне, я увлечённо занимался египтологией, на которой остановил свой выбор ещё в годы учёбы, читал лекции студентам и перебирал пыльные архивы, написал не один десяток статей, посвящённых судебному делопроизводству в Древнем Египте, пару монографий, получил звание профессора и переболел ангиной, стоившей мне нёбных миндалин.
«Блистательный Ирем был возведён по приказу Шаддада, праправнука великого царя и воителя Немврода». Нужно было обладать то ли нечеловеческой глупостью, то ли нечеловеческой отвагой, а скорее всего, и тем и другим, чтобы пересечь полмира ради этих слов, не подкреплённых ни одним научно доказанным фактом. Согласно библейскому тексту, Нимрод – легендарный строитель Мигдаль Бавель – Вавилонской башни, сын Хуша, внук Хама, правнук Ноя, правивший в конце третьего тысячелетия до нашей эры. Здесь определённо присутствует некоторая путаница: будь Шаддад действительно праправнуком легендарного Нимрода, он не мог бы жить раньше третьего тысячелетия до нашей эры, в то время как Ирем, даже если гипотетически допустить его существование, был построен на несколько тысячелетий раньше. Впрочем, миф произвольно играет со временем, смешивая прошлое с ещё более далёким прошлым; годы и тысячелетия ничего не значат для мифа, и все наши попытки проникнуть в историю и датировать события, случившиеся в так называемые «незапамятные времена», или, как говорили древние египтяне, «в дни Сета», обречены на неуспех.
Разве не был Вавилон стёрт с лица земли ассирийским царём Синаххерибом, приказавшим направить на улицы города освобождённые воды Евфрата? В записях сохранилось упоминание о 689 годе до нашей эры, если мы, конечно, верно их трактуем. Сын Синаххериба Асархаддон восстановил Вавилон и выстроил грандиозный зиккурат, который, согласно некоторым толкованиям, и стал «той самой» библейской Вавилонской башней. В таком случае, предок Шаддада, которого звали вовсе не Немвродом, а Асархаддоном, жил всего лишь в первом тысячелетии до нашей эры, что кажется совершенно невозможным, если, конечно, не принять за аксиому постоянную повторяемость мифологической «истории», в свете которой устроенный Синаххерибом потоп должен быть лишь отождествлён с великим потопом, самой ранней установленной ипостасью которого было сильнейшее наводнение, обрушившееся на города Междуречья где-то около 2900 года до нашей эры, а зиккурат Асархаддона – с нимродовой Мигдаль Бавель. Иными словами, каждый новый правитель был не столько самим собой, сколько своим легендарным предшественником и, ассоциируя себя с ним, упрочивал свой авторитет в глазах подданных. В этом случае неудивительным кажется и тот факт, что цари древности правили кто по шестьсот, а кто по тысяче лет, – для одного человека этот срок кажется немыслимым, но для человека, являющегося одним из звеньев уходящей в прошлое и протянувшейся в будущее цепи, он вполне естественен.
Возводя свою башню, Асархаддон отождествлял себя с правившим бог знает когда Нимродом / Немвродом, и его мечтательное заблуждение послужило поводом для обновления полузабытой легенды. Нимрод – «тот самый» Нимрод, мог жить когда угодно, потому как с его времени жило, правило, занималось грандиозными завоеваниями и не менее грандиозным строительством бесчисленное множество потомков, вполне возможно, не связанных с «тем самым» Нимродом кровными узами. Среди этих «потомков» был, к примеру, Навуходоносор II, выстроивший в шестом веке до нашей эры семиступенчатый храм Этеменанки, поразивший своими чудовищными размерами Геродота, принявшего храм за «ту самую» Вавилонскую башню.
В таком случае, Шаддад, который возвёл Ирем при содействии Амаимуна, могущественного демона пустыни, был попросту отщепенцем, паршивой овцой в нескончаемой череде нимродовых «потомков», с завидным упорством возводивших, перестраивавших и подновлявших всего-навсего какую-то башню, страдавшую то от дождя и ветра, то от нашествий воинственных соседей. Шаддад задался целью нарушить стройность повторяющегося с неустойчивой периодичностью мифа и устроить посреди пустыни райский сад, невиданной красоты город, которому надлежало стать предметом нового мифа, спорящего с мифом о достигающей неба исполинской башне и в конце концов заменяющего последний. За это-то своеволие Шаддад в конце концов и поплатился, – несомненно, в большей степени, чем за отказ отдать свою дочь богу смерти.
