Эйдин лихорадочно ждал, когда телефонистка соединит его с особняком на Кейбери-стрит. Он был недоволен, он был почти в бешенстве и жалел, что отказался от затеи провести телефонную линию еще и во двор — там на свежем воздухе он смог бы перестать так сильно нервничать, но сейчас даже привычный запах духов Пату действовал ему на нервы. Это была ужасная безответственность — позволить Джейн уехать на целую ночь к непонятным людям, которых они даже почти не знали. Линда была благоразумной женщиной, но временами на нее нападала великосветская легкомысленность и она откалывала такие номера, что он хватался за голову. Долгие гудки так монотонно звучали, что он уже начал потряхивать телефонный аппарат. Наконец на другом конце провода послышалось какое-то шипение, и сквозь помехи раздался голос миссис Винтер.
— Эйдин! Как я давно тебя не слышала, что случилось?
— Миссис Винтер, могу я услышать свою жену?
— О, ты позвонил так невовремя, — миссис Винтер наверняка потянулась за очередным стаканом бренди, и на мгновение в трубке повисла тишина. — Это что так важно?
— Да, очень.
— Ну хорошо, сейчас я ее позову. Линда!
Эйдин отскочил от трубки — у миссис Винтер всегда был слишком громкий голос. Потом снова раздались какие-то помехи, и Эйдин понял, что это были звуки не то саксофона, не то скрипки — кому-то явно было очень весело. В конце концов, на том конце раздался скрип, и он узнал знакомый голос — Линда всегда курила в его отсутствие, но старательно пыталась скрывать это; получалось плохо. Эйдин любил ее голос, немного низкий, волнующий, таким он был всегда, даже когда Линда не была миссис Гилберт, а носила скромную фамилию Кларк и всегда зачесывала волосы на уши. Помнится, старый мистер Кларк опасался, как бы его дочь из роскошного дома не перешла в нищий двор, и Эйдину пришлось за два месяца сколотить состояние для того, чтобы купить небольшой участок около Стоуни-вилладж. А через год началась война.
— Эйдин! — рассмеялась в трубке Линда. — Эйдин, ты там заснул? Или решил вспомнить молодость и романтично помолчать в трубку?
Смех у Линды тоже был прекрасным, словно каждая смешинка принадлежала ему и была о нем. Это окрыляло, вдохновляло и заставляло его чувствовать себя настоящим рыцарем.
— Линда, — он старался быть суровым, но безуспешно. — Линда, почему Джейн у Уилсонов?
— О, дорогой, я хотела тебе рассказать, — трубка явно была полна отчаянием и желанием реабилитироваться в глазах слушателя. — Понимаешь, Джейн так упрашивала, а Билл стал почти что джентльменом…
— Вот именно, что почти что. Ты сама знаешь, что он не джентльмен и никогда им не будет. Я еду за ней.
— Нет! Только не это, ты же все испортишь!
— Что именно? — начал сердиться Эйдин. — Веселую вечеринку? Так ты же знаешь, у меня хобби — портить веселые вечеринки. Джейн не останется там на ночь, и все.
— Милый, — примиряюще начала миссис Гилберт. — Ты же знаешь, как важна для девочки светская жизнь, к тому же ты развел такую панику, будто она там одна с этим Биллом. Дом полон молодежи.
— И пустых комнат. Линда, я поеду за Джейн, и это не обсуждается.
— Хорошо, — в тоне жены начало появляться раздражение, и Гилберт тихо вздохнул — он терпеть не мог с ней ссориться. — Если ты так решил, то поступай как хочешь, но учти, ты срываешь очень важный для нее праздник.
— Полагаю, что в этом и заключается моя основная миссия отца. Кстати, Линда, — он постарался не обращать внимания на ее недовольный вздох. — Я ведь тебе не давал ключи от «Форда»?
— Господи, только не говори, что ты сам собрался за ней ехать?
— А можно как-то иначе? Бассет занят, и я не намерен заставлять его таскаться по нашему графству в поисках компании. Разумеется, я поеду сам.
— Умоляю, Эйдин, — Линда, видимо, прижала трубку к самим губам, потому что ее голос стал звучать слишком отчетливо. — И заклинаю, не поежай сам на ее поиски, это окончательно убьет в ней все то хорошее, что она питала к тебе. И плюшевыми медведями здесь не отделаешься.
Боги, ему хотелось сейчас оказаться в своем родном Гэлвее, когда его дочери было не двадцать один, и она не старалась изо всех сил сбежать из дома и расстаться с беспечностью. Когда ей было пять, она всегда смотрела на него так, будто он был единственным, чье мнение для нее что-то значило. Он чувствовал неумолимую гордость, когда она шептала ему на ухо какой-нибудь свой секрет про живого жука в коробке из-под леденцов, или о новом платье, так неудачно разорвавшемся о доску в заборе. Но потом ей исполнилось десять, потом пятнадцать, и теперь она называла его «папчиком», а она даже не мог выкроить время, чтобы втолковать, как его раздражает это прозвище. И вот, снова новые секреты.
— Вспомни себя в ее возрасте, разве тебе было бы приятно, если в разгар веселого вечера за тобой пришел твой отец?
Когда он только готовился стать отцом, он клялся себе в том, что никогда не будет таким, как его родители — вездесущими, надоедливыми, вечно волнующимися. Когда он стал взрослее, понял, что был редкостным идиотом. Его родители волновались, он был поздним ребенком, и за ним следили денно и нощно, однако в ответ на это мистер и миссис Гилберт получали только небрежный кивок головой или презрительное фырканье. Расплата за такое поведение должна была прийти, и она появилась в лице Джейн.
— Джейн повезло. — наконец он прервал молчание. — У нее всепонимающая мать.
— И слишком волнительный отец. — рассмеялась Линда.
— Хорошо, я пошлю за ней Бассета. И, Линда, — вдруг спохватился он. — Может ты сможешь приехать пораньше?
— Что, уже соскучился? — ее смех всегда был таким звонким, и ему всегда казалось, что тот от него удалялся. — Милый, я постараюсь, но тут столько людей, что просто голова кругом идет. Я всегда говорила, что предоткрытие сезона всегда хуже самого открытия…
Она хотела добавить что-то еще, но вдруг на проводе раздались помехи, и сквозь музыку он услышал чей-то мужской голос — немного звонкий, немного хриплый, ее вечный поклонник Джонни Лорд. Об их отношениях говорили каждый год, и каждый сентябрь и май Гилберт смеялся вместе со всеми — Джонни никогда не нравился Линде, он напоминал этакого щеголеватого пажа. Ей льстило его внимание, но больше ничего не было, и он был в этом уверен.
Эйдин не стал ждать возвращения жены из шума скрипок и взрывающихся пробок шампанского и аккуратно попросил миссис Винтер перезвонить ему, если Линде не на чем будет добираться до дома. Потом оповестил Бассета о незапланированной поездке. Потом подошел к окну и посмотрел, как городские сумерки медленно наползали на газон и слегка сухие кроны деревьев. Определенно, вечер сегодня располагал к хересу.
Бутылка стояла на столе в холле, и Эйдин остановился посередине огромного мраморного зала; тут, над полом, всегда свисала длинная люстра, и от ее переливавшихся стеклянных подвесок света было больше чем от самого электричества. Он терпеть ее не мог, но Джейн отказывалась приводить в дом друзей, если этой люстры не будет на потолке, да и сама Линда часто говорила, что это сильно оживляет пустынный холл. Когда-нибудь, когда они уедут на побережье, он позвонит Бассету из далекого Монако и попросит снять это уродство и спрятать в кладовке, пока последний Гилберт не войдет в этот зал.
Профессор философии, мистер Эйдин Гилберт, вечный оптимист и философ жизни, посмотрел на чужой дом, где не было никого, да и самого его не было тоже здесь никогда и отпил большой глоток из стакана.
Он быстро зажег свет в кабинете, и луч от зеленой лампы выскользнул в темный коридор. Проверять эссе совсем не хотелось, он присел в кресло и закрыл глаза. Окна его кабинета выходили на нелюдимую улицу — когда-то здесь работали магазины, развевались красивые вывески, но потом правительство распорядилось закрыть проход, и уже пять лет сюда никто не входил и не выходил. Эйдину нравилось смотреть на тусклые фонари, которые все равно зажигали каждый вечер, наблюдать за тем, как выцветшие остатки реклам болтались на ветру, и в темноте поблескивал красный кирпич. Все это ему напоминало о своем Гэлвее, и временами он позволял себе стать немного сумасшедшим, закрыть глаза и подождать, пока его мама не позовет домой есть пастуший пирог. Потом он открывал глаза, и боль от потери накатывала с новой силой. Те, кто говорили, что время лечит, были полными дураками. Время никогда не лечило, оно позволяло немного затянуть рану, но одно неверное воспоминание сдирало защитный слой, и все начиналось заново.
