«Может быть это знак?»

«Может быть ты слишком труслива?»

Еще раз сердито пнув ножку стола, Мадаленна решительно взяла груду бумаг, намеренно перебирая сначала газеты и журналы. Это была игра с подсознанием — она делала вид, что ей все равно, есть ли там письмо или нет, втайне надеясь увидеть знакомый корешок, а подсознание делало вид, что верило ей; в выигрыше оставались все. Но журналы и газеты полетели на стол, загибаясь цветными страницами, роняя прозрачные закладки на пол, когда родной почерк бросился ей в глаза, и послание прокричало: «Мисс Мадаленне Стоунбрук, Портсмут, Дорнбек, собственный дом» Этот почерк она узнавала всегда; отец мог разлить все чернила на бумагу, и все равно бы длинный хвост у буквы «А» и две точки над «И» выдавали бы его. Мадаленна аккуратно разорвала бумагу и вытащила немного смятую бумагу. В горле невовремя встал комок, и, налив воды из графина, она принялась за чтение.

«Дочка. Сколько раз я представлял себе этот момент, когда я бы взял в руки вечное перо и написал то, что я хотел бы больше всего увидеть. Здесь в Египте, слишком жарко, слишком душно. Тебе бы здесь не понравилось, да и твоей маме тоже. И все равно каждый час, что я провожу здесь, я вижу твою фигуру около песка, я вижу твою маму, которая неспеша разливает чай. Я слишком сильно по вам скучал, чтобы здесь оставаться даже на несколько дней. Я еду домой, доченька. В тот момент, когда ты будешь держать в руках это письмо, я буду сидеть в своей палатке и собирать вещи. Я еду домой, к вам, милая, и надеюсь, что на этот раз надолго, навсегда. Я знаю, что тебе было нелегко, моя дорогая, смелая, умная Мадаленна. Я знаю, что все это время ты была хозяйкой, но обещаю, все изменится, как только я приеду. Только вот, боюсь, мне скоро придётся отпустить тебе на свободу, моя птичка, мой дорогой пересмешник, так ведь?.. Не думаю, что я готов, но что поделать, ты ведь совсем взрослая. Только подумать, что тебе скоро будет двадцать один, а потом и до тридцати недалеко… Впрочем, прости, что-то я потерял нить моего повествования… Я возвращаюсь домой, mia carra! Только вот что, Мадаленна, прошу, не говори пока никому, что я еду. Пусть это будет нашим небольшим секретом. Поездка может сорваться, но я все равно приеду, даже если мне придется добираться вплавь, но я знаю, что ты это известие выдержишь стоически, а мама… Не надо ее пока обнадеживать, я сам ей напишу, точнее, я уже ей пишу, прямо тут, и когда все точно станет известно, я наклею марку и отправлю его путешествовать по морям. Но знай, если ты читаешь это, я уже в пути. Да будет мне твой свет озарять путь, моя дорогая. Крепко обнимаю и целую сто и три раза. P.S. Что там у тебя с университетом? Надеюсь, ты не забросила учёбу и не решила пойти учиться агрономом? Нет, это, конечно, очень хорошо, но все же твоя стезя — искусство. Кстати, как там поживает мистер Смитон? Передавай ему привет!»

Мадаленна не плакала. Она никогда не плакала от радости и счастья. Новый огонек зажегся в ее груди, и все начало притягиваться к ней на этот свет. Осень больше не была меланхоличной и ужасной; для нее это было лучшее время года, и ей снова хотелось петь и кричать так, чтобы ее слышали и в Лондоне, и в Манчестере. Папа едет! Один круг по кухне! Папа едет! И еще несколько прыжков до люстры, чтобы потолок разошелся над ней, и она смогла достать рукой до неба. Отец скоро будет здесь, а, значит, все будет по-другому, все будет по-старому. Она будет в тепле, заботе; Аньеза будет счастлива и больше не будет плакать, потому что отец, ее милый, добрый, заботливый папа возвращается. Мадаленна вдруг остановилась, высунулась в окно, и в следующую минуту вся окрестность огласилась радостным криком — такого в старом Стоунбрукмэноре не слышали давно. Она кружилась по комнате, била в ладоши, кричала что-то на итальянском, вовсе не заботясь о том, что ее могут услышать, да и ей было все равно. Отец едет! Минута эйфории перешла в головокружительный вальс, когда на кухне появилась старая Полли.

— Боже мой, мисс! Что случилось? — перепуганно зашептала она. — Вы поранились? Я говорила Фарберу, что нельзя так остро точить ножи, но он…

— Полли, папа едет! — не дала ей закончить Мадаленна и закружила горничную в каком-то странном вихре. — Папа, мой папа едет! Он приедет, он будет сидеть здесь! Полли, милая Полли!

Старая служанка ничего не говорила, и только смеялась сквозь слезы. Она тоже скучала по милому мистеру Эдварду, которого помнила совсем еще юным мальчиком, который ушел на войну, а потом привел такую же маленькую невесту, такую крошечную, что она терялась в колоннах и робко смотрела на миссис Стоунбрук. Тогда-то она и поклялась опекать каждого из новых Стоунбруков, не отпускать их от себя, пока те не вырастут. А мисс Аньеза была такой ранимой, что это означало одно — Полли здесь осталась навсегда. И теперь она старалась стереть поскорее слезы, чтобы их не заметила маленькая хозяйка, повзрослевшая гораздо раньше положенного.

— Не надо плакать, Полли. — Мадаленна обняла ее и с наслаждением вдохнула знакомый запах теста и лимонного порошка; Полли всегда пахла домом. — Надо радоваться. Обещай мне, что будешь радоваться, хорошо?

— Хорошо, хорошо, мисс. — закачала головой Полли и сразу же вскочила с места. — А что же, когда приезжает мистер Эдвард? Мне же надо подготовить комнаты!

— Он напишет об этом маме, Полли, а пока что это секрет, да?

— Конечно, мисс, — горничная важно кивнула; хранить секреты от Большой Хозяйки она умела как никто другой. — Секрет, так секрет.

— О, Полли! — снова воскликнула Мадаленна и резко повернулась к стулу с большим чаном.

То, что кипяток нечаянно пролился на пол и попал ей на руку, Мадаленна поняла не сразу. Восторг от письма был еще слишком сильным, слишком пьянящим, и только крик Полли привел ее в чувство, и она с нескрываемым удивлением уставилась на свою покрасневшую руку. Горничная зажала себе рот — все знали, что будить Большую Хозяйку раньше времени опасно — и шепотом запричитала. Полли была удивительно талантливой и в минуты опасности хладнокровной горничной — за это ее все в доме любили, уважали, и за это Хильда никак не могла найти предлог выгнать ее. И пока ее молодая хозяйка трясла рукой, она быстро вытащила небольшой короб из-под сахара. Бинты и мазь завертелись в ловких руках Полли, и через секунду она уже держала руку Мадаленны и осторожно мазала маленькое красное пятно.

— Болит, Полли, — позволила себе покапризничать Мадаленна. — И щипает!

— Ну а как же по-вашему, мисс Мадаленна, это не должно не щипать? Это ведь лекарство! И надоумило вас именно около чана крутиться… Впрочем, это Полли виновата. Сама поставила, а вы ручку поранили…

— И нисколько ты не виновата, — улыбнулась Мадаленна; письмо оказало неожиданную анестезию, и она почти совсем не чувствовала боли. — Я сама тут закрутилась, хорошо, что еще не все вылила!

— Господь с вами! Мне бы от вашей мамы так влетело. Она ведь и так все время переживает, нервничает, а тут еще и это…

— Ничего страшного, милая Полли. Рука не болит, и вообще почти все прошло! Ты можешь представить, что папа приезжает?!

— Да, да, мисс, — опасливо обернулась Полли; в верхних комнатах раздался шорох, предупреждавший, что Бабушка проснулась. — Прошу вас, мисс, идите переоденьтесь! Вы же знаете, как старая миссис не любит, когда вы опаздываете в церковь.

Мадаленна вдруг будто бы очнулась. Она все еще была здесь, и отца пока не было в этих пустых комнатах, половина из которых вечно была заперта на ключ. Но он скоро приедет, появится, и вот тогда… Мадаленна не смогла придумать, что тогда будет, со второго этажа раздался раскатистый голос Хильды, и испуганная Полли поспешила ей навстречу. Ничего, прошептала про себя молодая хозяйка Стоунбрукмэнор, все изменится в лучшую сторону. Нужно просто немного подождать, и, поцеловав последний раз письмо, она ринулась наверх.

***

Руку действительно немного щипало, и когда Мадаленна продевала ее в рукав платья, она зашипела от боли, когда ожог соприкоснулся с атласной лентой. В церковь они ходили всегда вместе, и всегда перед этим назревал большой скандал. Бабушка была убежденной англиканкой, а Аньеза с дочерью — католичками, от чего Хильда всегда называла их «нехристями», даже не слушая доводы того, что обе веры во многом похожи. К слову, ни Мадаленна, ни Аньеза нисколько не протестовали против похода на службы, они обе дружили с местным пастором — преподобием Финеасом, а он, в свою очередь, был всегда рад им и никогда не спрашивал, с какими намерениями они пришли в этот храм и собираются ли они стать истинными прихожанина ми. Мадаленна даже помогала ему по ходу службы, и временами, когда не было подходящего сопрано, пела в хоре. Но Бабушку все это не устраивало, и каждое воскресенье начиналось с того, что она ворчала, начиная с того, что Аньеза совсем распустила свою дочь, и, заканчивая тем, что вся молодежь стоит на пороге полного падения в ад. Одним словом, воскресенья были занимательными. Но сегодня должен был быть совершенно другой день; Мадаленна с наслаждением вдохнула запах свежей почты и чуть не крикнула от восторга, когда в ее пазл добавилась еще одна недостающая деталь — вот, еще один запах уходящего лета: запах свежих чернил и сухой серой бумаги. Пришлось прикусить щеку, чтобы во все горло не запеть «У Салли было двое розовых поросят», и еще раз подпрыгнув на месте, Мадаленна оправила на себе платье и принялась степенно спускаться по лестнице. Надо было держаться, надо было делать вид, что все идет своим чередом — нужно было быть угрюмой, задумчивой и немного сгорбленной, и как же трудно это было делать, когда в сердце наконец поселилась радость, и так и тянуло выкинуть что-нибудь этакое, например, подкинуть букет камелий или прокричать со второй ступеньки: «Финальное очко!» Лицо Бабушки, удивленной и пораженной, со съехавшими на нос очками так ярко ей представилось, что смех поднялся изнутри и бурляще вырвался наружу. Аньеза и Хильда обернулись сразу же; добрый Фарбер несколько раз хлопнул ее по спине, и Мадаленна постаралась закашляться так натурально, чтобы у Бабушки пропали все подозрения на ее счет.