Сапоги Был наш вагон похож на табор. В нем были возгласы крепки. Набивши сеном левый тамбур, как боги, спали моряки. Марусей кто-то бредил тихо. Котенок рыжий щи хлебал. Учили сумрачного типа, чтоб никогда не мухлевал. Я был тогда не чужд рисовки и стал известен тем кругам благодаря своим высоким американским сапогам. То тот, то этот брал под локоть, прося продать, но я опять лишь разрешал по ним похлопать, по их подошвам постучать. Но подо мной, куда-то в Еткуль, с густой копной на голове, парнишка, мой ровесник, ехал, босой, в огромных галифе. И что с того, что я обутый, а он босой, — ну что с того! — но я старался почему-то глядеть поменьше на него… Не помню я, в каком уж месте стоял наш поезд пять минут. Был весь вагон разбужен вестью: «Братишки! Что-то выдают!» Спросонок тупо все ругая, хотел надеть я сапоги, но кто-то крикнул, пробегая: «Ты опоздаешь! Так беги!» Я побежал, но в страшном гаме у станционного ларька вдали с моими сапогами того увидел паренька. За вором я понесся бурей. Я был в могучем гневе прав. Я прыгал с буфера на буфер, штаны о что-то разодрав. Я гнался, гнался что есть мочи. Его к вагону я прижал. Он сапоги мне отдал молча, заплакал вдруг и побежал. И я в каком-то потрясенье глядел, глядел сквозь дождь косой, как по земле сырой, осенней бежал он, плачущий, босой… Потом внушительный, портфельный вагона главный старожил новосибирского портвейна мне полстакана предложил. Штаны мне девушки латали, твердя, что это не беда, а за окном то вверх взлетали, то вниз ныряли провода… 28 сентября 1955 У Ваншенкина я учился скрупулезности крошечных слагаемых большого мира. Зависть Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я завидую ему. Завидую тому, как он дерется, — я не был так бесхитростен и смел. Завидую тому, как он смеется, — я так смеяться в детстве не умел. Он вечно ходит в ссадинах и шишках, — я был всегда причесанней, целей. Все те места, что пропускал я в книжках, он не пропустит. Он и тут сильней. Он будет честен жесткой прямотою, злу не прощая за его добро, и там, где я перо бросал: «Не стоит!» — он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо. Он если не развяжет, так разрубит, где я не развяжу, не разрублю. Он, если уж полюбит, не разлюбит, а я и полюблю, да разлюблю. Я скрою зависть. Буду улыбаться. Я притворюсь, как будто я простак: «Кому-то же ведь надо ошибаться, кому-то же ведь надо жить не так». Но сколько б ни внушал себе я это, твердя: «Судьба у каждого своя», — мне не забыть, что есть мальчишка где-то, что он добьется большего, чем я. 1955 Свадьбы
О, свадьбы в дни военные! Обманчивый уют, слова неоткровенные о том, что не убьют… Дорогой зимней, снежною, сквозь ветер, бьющий зло, лечу на свадьбу спешную в соседнее село. Походочкой расслабленной, с челочкой на лбу вхожу, плясун прославленный, в гудящую избу. Наряженный, взволнованный, среди друзей, родных, сидит мобилизованный растерянный жених. Сидит с невестой – Верою. А через пару дней шинель наденет серую, на фронт поедет в ней. Землей чужой, не местною, с винтовкою пойдет, под пулею немецкою, быть может, упадет. В стакане брага пенная, но пить ее невмочь. Быть может, ночь их первая — последняя их ночь. Глядит он опечаленно и – болью всей души мне через стол отчаянно: «А ну давай, пляши!» Забыли все о выпитом, все смотрят на меня, и вот иду я с вывертом, подковками звеня. То выдам дробь, то по полу носки проволоку. Свищу, в ладоши хлопаю, взлетаю к потолку. Летят по стенам лозунги, что Гитлеру капут, а у невесты слезыньки горючие текут. Уже я измочаленный, уже едва дышу… «Пляши!..» — кричат отчаянно, и я опять пляшу… |
