Политический альянс воскресил и прежнюю любовную связь. Они снова, как некогда, провели зиму вместе, на этот раз — в Антиохии. И снова, с приходом весны, Антоний, оставив женщину, ждавшую от него ребёнка, вернулся к делам: в мае 36 года он повёл свою армию в Парфянское царство. Эта кампания, дерзко задумывавшаяся Антонием как свершение, которое должно подтвердить его право стоять наравне с величайшим из римлян, окончилась катастрофическим провалом. Осадные машины, оказавшиеся слишком громоздкими, пришлось бросить на полдороге. Предполагаемый союзник обернулся предателем. Легионы Антония подверглись внезапной атаке и были разбиты. Он был вынужден повернуть вспять, но наступила зима, и по пути назад его войска понесли потери большие, чем в сражении, — две пятые его легионов не вернулись в Сирию.

Он сразу же послал за Клеопатрой. Она медлила — оттого ли, что ещё не оправилась после родов (на свет появился мальчик, названный Птолемеем Филадельфом), или оттого, что не могла сразу собрать требовавшиеся деньги. Или же не решалась публично объявить себя союзницей человека, потерпевшего столь сокрушительное поражение. И всё же в январе 35 года она приехала, привезя с собой жалованье и «зимнее обмундирование» солдатам. Спустя несколько месяцев до Антония дошла весть о том, что и Октавия направляется к нему из Рима вместе с запасом провианта и подкреплением.

Теперь он мог бы оставить Клеопатру, как уже делал прежде, когда на какое-то время переставал нуждаться в её политической и экономической помощи; мог бы примириться с Октавией и её братом. Вместо этого он написал жене, чтобы она возвращалась в Рим. На этот раз он решил окончательно связать свою судьбу с царицей Египта.

Нет причин сомневаться в том, что он любил её. Она была его коллегой по ремеслу политика, образованной собеседницей, обладала и блеском древнего царского рода, и огромным богатством. Она родила ему троих детей — двух сыновей и дочь, а Октавия — только двух дочерей. Для римлянина это был фактор немаловажный. Однако, отдав предпочтение Клеопатре, Антоний не просто сделал выбор между двумя женщинами — он круто изменил всю свою жизнь.

Выступив в поход против парфян, он, в качестве главнокомандующего римскими войсками в восточных провинциях, вёл свои легионы завоёвывать новые владения для Рима, у которого всё ещё официально состоял на службе. После того как он велел Октавии возвращаться домой, положение его стало двусмысленным. Следующие шесть лет, до самой гибели Антония и Клеопатры, Октавий делал всё возможное, убеждая римлян в том, что Антоний стал ныне их врагом или — в лучшем случае — послушным орудием в руках врагов Рима, что он намерен перенести столицу империи в Александрию и подчинить Рим восточному царству, которым станет править вместе с Клеопатрой. Есть свидетельства того, что Октавий говорил правду.

Весной 35 года Антоний и Клеопатра вернулись в Александрию — и вовсе не за тем, чтобы вкушать дарующие забвение плоды лотоса, а чтобы собрать деньги на новую военную кампанию. Антоний отказался от возобновления похода на парфян в том же году не потому, что не мог вырваться из объятий Клеопатры, — ему нужно было прежде покончить с Секстом Помпеем, который, сделав Сицилию своей базой, пиратствовал в Средиземноморье. Он захватил город в Малой Азии и, по слухам, вступил в сговор с парфянскими вождями. Весной 34 года Антоний предпринял наступление на Восток, покорил Армению, а её царя Артабаза пленником привёз в Египет.

Военнопленных — и Артабаза среди них — в цепях провели по улицам Александрии, а замыкала шествие великолепная колесница, где ехал сам Антоний в обличье бога Диониса, мифического владыки Востока. Октавий расценил это действо как «триумф», который по церемониалу мог быть устроен только в Риме, из чего следовало, что Антоний больше себя римлянином не считает. Спустя несколько дней Антоний дал новый повод для беспокойства — речь шла о, так называемых, александрийских донациях.

Во время этой беспримерно пышной церемонии он объявил Клеопатру «царицей царей», Цезариона, её официального соправителя, — «царём царей», а своих собственных детей — шестилетних близнецов и двухлетнего Птолемея Филадельфа — царями и царицей. И каждый из этих юных венценосцев получил от него обширные владения, что, впрочем, носило чисто формальный характер: часть земель, расположенных в Малой Азии и переданных им Птолемею Филадельфу, управлялась «клиентами», признавшими над собой власть Антония, другую часть — Парфянское царство, к примеру, отданное Александру Гелиосу, — ещё предстояло покорить. Тем не менее сам обряд имел большое значение — когда цари Малой Азии признавали Антония своим «сюзереном», они подчинялись не просто завоевателю, а представителю Римской империи. Отныне же эти аннексии проводились не в пользу Рима, а в пользу династии Птолемидов. И, провозглашая Александра повелителем парфян, Антоний ясно давал понять, что, когда столь долго откладываемое покорение наконец произойдёт, Риму от него никаких выгод ждать не приходится.

Все эти объяснения можно было бы счесть неубедительными, если бы на том же торжестве Антоний не бросил открытый вызов Октавию. Он не только провозгласил 13-летнего Цезариона «царём царей», но и без обиняков объявил его законным сыном Юлия Цезаря, хотя отлично знал, что это входит в вопиющее противоречие с римским правом и с законами Птолемидов, не признававшими многожёнства. Задолго до своей встречи с Клеопатрой Цезарь был женат на Кальпурнии и оставался её мужем до самой своей смерти. Подобные фактические мелочи не могли остановить Антония, вынашивавшего грандиозные планы: объявляя законным сыном Юлия Цезаря не Октавия, а Цезариона, он делал его наследником Римской империи.

Эти торжества дают представление о масштабности того, что затевали Антоний и Клеопатра. Цезарион будет повелевать Римом и Западом. Клеопатра — прямо или через посредство своих детей — на Востоке станет властительницей многократно увеличившейся в размерах империи Птолемидов. А сам Антоний, столь щедро наделивший её семейство всеми эти царствами, — верховным владыкой, властелином мира. В шекспировской трагедии Клеопатра, оплакивая смерть своего возлюбленного, вспоминает дни его величия:

И во время донаций это совсем не выглядело преувеличением. Есть лишь одна досадная поправка: «острова и царства», которыми сорил Антоний, никогда ему не принадлежали.

С этой поры отношения между Октавием и Антонием неуклонно ухудшались. Год спустя после церемонии, осенью 33 года Антоний и Клеопатра переехали в Эфес и стали стягивать туда свои сухопутные и морские силы. Весной 32 года консулы Домиций Агенобарб и Гай Созий вместе с двумя-тремя сотнями сенаторов покинули Рим и примкнули к Антонию. Эта акция свидетельствует о том, что на родине у него были многочисленные и влиятельные сторонники, но и о том, что в Риме к нему нарастала враждебность, чем и объясняется отъезд стольких видных граждан. В это же время он развёлся с Октавией.

Без трений не обошлось и в Эфесе. Агенобарб и другие протестовали против присутствия там Клеопатры. Они взяли сторону Антония в его соперничестве с Октавием, но вовсе не собирались мостить ей путь к владычеству над всем Востоком. Клеопатра отказалась вернуться в Александрию, мотивируя это тем, что флот верен и подчиняется ей, а не Антонию. В апреле Антоний и Клеопатра отплыли сперва на остров Самос, где были устроены празднества, а затем в Афины. Армия и флот двигались за ними следом. Октавий тем временем отчаянно старался собрать деньги и войска, чтобы отвести нависшую над ним угрозу. Если бы силы Антония и Клеопатры вторглись летом в Италию, они вполне могли бы разбить Октавия, однако они этого не сделали — и по очевидной причине: Антоний, действуя в союзе с чужестранной царицей, потерял бы в Италии всякую поддержку и стал бы общим врагом для всех соперничавших там друг с другом группировок, которые тотчас, прекратив распрю, выступили бы против него «единым фронтом». Если же он вступил бы в Италию один, то не смог бы рассчитывать на египетский флот. И потому было решено переждать в Греции и разбить Октавия на нейтральной территории, а уже потом триумфально и мирно въехать в Рим. У Антония и Клеопатры было 500 боевых кораблей, 75 000 легионеров, 25 000 человек легковооружённой пехоты и 12 000 конницы, а потому они имели все основания считать, что могут позволить себе ждать.