Октавий был для демократов тех времён воплощением всего, что они ненавидели. Монтескье называет его «ловким тираном». Вольтер идёт дальше: «Человек, лишённый стыда, чести, совести и веры, вероломный и неблагодарный, жадный и подлый, хладнокровно идущий на преступление...» Напротив, для придворных того времени он был высшим воплощением славы монарха. Шарль Перро заявлял, что правление Людовика XIV можно справедливо сравнить с «Золотым веком Августа». Несомненно, что такое сравнение польстило королю. А потом уже сам король возжелал нарядиться Аполлоном для версальского празднества, прикатил на бал в золотой карете и по собственному желанию позировал художнику Жану Нокре, одетый в традиционные для римского Аполлона одеяния.

Обе любовные сюжетные линии в легенде о Клеопатре получили соответствующую политическую окраску. Когда Юлий Цезарь прибыл в Александрию, он уже разделался со своим основным соперником. Его связь с принцессой, особой королевской крови, вписывалась в сюжет и казалась иллюстрацией его продвижения к наследственной диктатуре, следующей монархической модели правления. И хотя соперничество мёду Октавием и Антонием было прежде всего борьбой двух честолюбцев, но в те времена их взаимоотношениями вскрывался характер происходящих политических изменений: позади — республика, впереди — империя. «Величие вашей власти потрясает небеса!» — говорит Агриппа Октавию в трагедии де Бенсерада. Смерть Клеопатры открыла новую эру неведомой до тех пор абсолютистской власти. По мысли большинства из тех, кто писал об античном государственном устройстве, — именно в этом главный смысл и значение событий, связанных с Клеопатрой.

Мораль, выводимая из легенды о египетской царице, варьировалась в зависимости от взглядов авторов и доступности источников, из которых они черпали сведения. Наиболее полно пребывание в Египте Юлия Цезаря описано в «Фарсалиях» Лукана. Ими пользовались как источником Сиббер, Флетчер, Мэй и Пьер Корнель. Несмотря на то что какое-то время Лукан вращался при дворе Нерона, сам он был страстным противником империи и в возрасте двадцати пяти лет поплатился за свои взгляды. Его вынудили к самоубийству, поскольку он был замешан в заговорщической деятельности Пизона и «не только публично прославлял тираноубийство, но и похвалялся друзьям преподнести в подарок голову Нерона». Устами Пофина, евнуха Птолемея XIII, Лукан говорит: «Дворец — не место для честного человека, добродетель не согласуется с монархией».

Через тысячу пятьсот лет эта проблема всё ещё оставалась на повестке дня. «Наши предки не зря пустили в оборот крылатую фразу «из дурного человека выходит хороший король», — писал Жан Боден, отстаивая необходимость жёсткого управления. Макиавелли, правда, преследуя другие цели, приходил к такому же выводу. Князь должен быть готов отказаться отданных им обещаний, предать союзников, приговорить к смерти подданных, поскольку «тот, кто лучше умеет притворяться, тот и достигнет большего успеха». В 1620 году Пофин у Джона Флетчера повторяет Лукана:

Присущая королевской власти аморальность вызывала живой интерес современников.

Противоположные и во многом более автократичные взгляды Диона Кассия послужили важным источником для другой интерпретации легенды о Клеопатре. У Диона Кассия Октавий советуется с Меценатом и Агриппой, как ему следует дальше управлять Римом. Агриппа рекомендует ему сложить с себя власть, то есть вернуть сенату его конституционные права, и говорит несколько подходящих фраз о пользе демократии. Однако Меценат в гораздо более пространной и убедительной речи уверяет Октавия, что давать народу власть — это всё равно что «вкладывать меч в руки ребёнка или сумасшедшего»: «Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несёт гибель всем. Напротив, свобода, везде ставящая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по достоинству, делает всех счастливыми.

Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство народ и сенат. Этого мы никогда не посмеем: ни я — сказать, ни ты — сделать.

Но было бы одинаково хорошо и полезно и для тебя, и для государства, если бы ты с лучшими людьми диктовал законы, а чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста».

В одной за другой пьесах драматургов XVII—XVIII веков Агриппы (Агриппа в жизни, как известно, был верным сторонником Октавия и никогда не помышлял об отказе того от верховной власти) произносят патетическую речь в защиту подавленного плебса, а Меценаты почти дословно цитируют Диона Кассия. Спор не потерял своей остроты.

По всей Европе сравнительные достоинства демократии, олигархии и автократии оспариваются либо мечом, либо пером.

Из-за этих споров образ Клеопатры приобретает черты тех идеологий, которым следуют авторы и драматурги тех столетий. Некоторые писатели XVII и XVIII веков сверяются с античными источниками, но большинство интерпретируют легенду о Клеопатре в том ключе, который может, удовлетворяя их вкусам, понравиться современной им публике. Пьер Корнель, взяв за основу лукановские «Фарсалии», делает из этого, по сути республиканского и эгалитарного текста трагедию, в которой центральной темой является превосходство знатных особ, благородных по праву рождения, и в особенности королевской особы. Чарльз Седли, писавший после реставрации Стюартов и предназначавший пьесу публике, на чьей памяти ещё происходила казнь Карла I, рисует Октавия как расчётливого политика, склонного при этом к мании величия и мечтающего о мировой империи, который запугивает и обманывает сенат. Мудрецы неодобрительно качают головами, а Агриппа горестно замечает, что первые римляне купили свободу, «этот драгоценный дар», ценой своей крови, когда свергли древних царей:

В совершенно противоположном духе написана «Клеопатра» Мармонтеля, впервые поставленная на придворной сцене королевской «Комеди Франсез» в 1750 году. Преимущества единоначалия активно подчёркиваются, и Октавий, хотя признает, что свобода иногда и удобна, с сожалением объясняет, что

Чтобы уберечь их от этой слабости и от беспринципных учителей, необходим сильный лидер. Благородно возложив на себя самого сию нелёгкую задачу, Октавий соглашается стать их диктатором и тем самым принести им отдохновение, приятное и счастливое состояние «мирного рабства».

В каком бы стиле авторы ни представляли Октавия, но этот персонаж был всегда — не важно какой, плохой или хороший — однозначен. С Клеопатрой дело обстояло сложней. Если рассматривать её саму по себе, то она — представительница наследственной монархической власти, варианта автократического государства, которое уже представлено Октавием. Если её брать в тандеме с Антонием, то речь может идти об олигархическом правлении с опорой на родовую аристократию, которая на протяжении XVII и XVIII веков последовательно оттиралась в сторону монархами, стремящимися к прочной централизованной власти, поддерживаемой выслужившейся буржуазией. В трагедии, впервые опубликованной в Болонье в 1628 году, Клеопатра описывает Октавия (с заметной долей снобизма) как «ловкого» и «двуязычного». Она же, как представитель благородного и славного древнего царского дома, воплощает в себе «благородную верность и бестрепетное мужество». Октавий для публики того времени был воплощением нового, более эффективного, но менее романтически привлекательного порядка. Конституционная монархия во Франции, где Людовик XIV выступал в альянсе с Кольбером, или Англия после 1688 года были заполнены новым дворянством — noblesse de robe[16], — и Октавий ассоциировался с этим новым строем. Антоний же и Клеопатра в пьесах того времени были высокомерны и знатны, благородны от рождения, но не умели ни управлять, ни подчиняться. Их кичливость, неуправляемость и независимость были сродни спеси и своевольству князей и графов средневековой Европы. Антоний в пьесе Седли гордо отказывается заключить мирный договор, который чреват обязательствами Риму, поскольку он не собирается «подчиняться государству». Клеопатра в трагедии Каппони взбешена ответом Октавия, когда он сообщает ей, что должен обсудить её дальнейшую судьбу с сенатом. Она согласна иметь дело с ним, единовластным правителем, но не допускает даже мысли о том, чтобы её участь обсуждалась на каком-то нелепом собрании. Вздорный характер аристократии не пользовался популярностью ни у демократов, ни у диктаторов. Кроме того, в XVII и XVIII веках, так же как и в Риме эпохи Августа, они всё ещё представляли собой угрозу централизованной власти. Октавий в трагедии «Клеопатра» Александра Соумета провозглашает намерение установить свою власть и привести к единому правлению «все эти народы, которые трясутся под гнетом своих царей». Меценат у Диона Кассия советовал Августу приблизить и держать при себе людей «благородного происхождения, высокой чести и большого богатства». «Таким образом в вашем распоряжении будут и помощники, и безопасность, так как вы соберёте и будете удерживать главных людей всех провинций. Потому что эти провинции, лишённые признанных лидеров, не решатся восстать». Умный совет, которому последовал (хотя, возможно, и не зная об этом) Людовик XIV, собравший вокруг себя в Версале весь цвет французской аристократии.