Октавий создал незабываемый образ. Память о вымышленной им Клеопатре — царице волшебной страны, соблазнительнице, не ведающей пресыщения, красавице, не знающей себе равных, — не меркла на протяжении столетий, затмевая своим блеском образ самого Августа. Живописуя её пороки, он надеялся ярче выделить собственные добродетели, но нашлось не много охотников подражать этому образцу доблести. Как и во всех подобных случаях, интерес вызывает не тот, кто упорно сопротивляется искушению, а именно то, от чего он отказывается. В поздний классический период и в эпоху раннего Средневековья из всего разнообразия составляющих её легенду историй особой любовью и вниманием пользовался один сюжет — его не только сохраняли, но и разрабатывали. Это её пиршество — воплощение запретной роскоши, которую Клеопатра олицетворяла. Почти через сто лет после её смерти первым в подробностях его описал Лукан в своей «Фарсалии» в той сцене, где царица Египта в своём Александрийском дворце даёт обед в честь Юлия Цезаря. Затем такие же воображаемые пиршества мы встречаем в разные периоды её жизни, но для Плутарха и Плиния, для историка III века Афинея и Сократа Родосского, на которого он ссылается, почётным гостем на этом фантастическом пиршестве становится уже Антоний. Меняется хронология, но суть самого «банкета» остаётся прежней. Он исполнен избыточной чувственности и направлен на соблазнение.
Пиршество — это древняя, но до сих пор не утратившая выразительности и силы метафора сексуального обольщения. Ухаживание и в наши дни начинается с приглашения пообедать. Любовники перед тем, как лечь в постель, садятся за стол. Символическая соотнесённость плотских радостей насыщения и обладания имеет давнюю традицию. Цирцея угощала Одиссея, Дидона — Энея. Клеопатра устраивала пиршества в честь Цезаря и Антония, демонстрируя им своё богатство, предлагая им яства и — себя. Одиссею и Энею удавалось ускользнуть от женщин, за чьими столами они сидели, удавалось с огромным трудом и лишь благодаря героической силе воли. Сумел сделать это и Цезарь. Антоний же потерпел поражение. По словам Плутарха, Клеопатра на Кидне пленила Антония тем, что устроила в его честь пир, а потом, когда он заглотнул наживку, увлекла его за собой в Александрию, где они «что ни день задавали друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги». Так Антоний делает первый шаг навстречу гибели. Подобно Персефоне, проглотившей гранатовое зёрнышко и обречённой проводить шесть месяцев в году в подземном царстве, подобно Адаму, съевшему яблоко и потерявшему рай, Антоний променял бесценные сокровища — свою личную независимость и своё великое будущее — на эфемерные плотские наслаждения.
Пир Клеопатры — это нечто большее, чем трапеза: это «дайджест» всех радостей земных. Античные авторы, первыми описавшие его, и средневековые хронисты, разрабатывавшие эту тему, ставят сцену в роскошных декорациях, украшают место действия множеством прекрасных и дорогих вещей. Лукан описывает пиршественный зал «огромным как храм» и подробно перечисляет все предметы его убранства. Стропила литого золота поддерживают украшенные драгоценными камнями потолки. Весь дворец выстроен из дорогих материалов — это агат, порфир, оникс, слоновая кость, яшма. Лукан, которого один из авторов современного предисловия к его сочинениям недаром называет «предтечей жёлтой прессы и костюмных фильмов», описывает всё это как профессиональный мастер интерьеров: «Двери были отделаны панцирями черепах, причём тёмные пятна заменены изумрудами... Стены были не облицованы мрамором, а сложены из мраморных плит, равно как и огромные дверные косяки целиком были сделаны из эбена, а не из обычного дерева, которое украшают эбеновым шпоном». Это — вакханалия богатства. Лукан продолжает описывать инкрустированную драгоценными камнями мебель, пурпурные скатерти, либо затканные золотом, либо с впряденными в них по египетскому обычаю ярко-алыми кошенилевыми нитями, многочисленных и пышно разряженных слуг, которые тоже «подобраны по цветам» и «в тон» меблировке и прочему убранству. «У одних волосы были чёрные как смоль, у других — такие золотые, каких Цезарь, по его словам, не видывал и на берегах Рейна; были среди них и негры, выделявшиеся чёрной кожей, покатыми лбами и курчавыми волосами».
Другие авторы не отстают. Плутарх добавляет к повествованию новые подробности, сообщённые ему дедом, друг которого бывал на кухне у Клеопатры: «Среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых жарили разом, и удивился многолюдству предстоящего пира. [Повар] засмеялся и ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо подавать в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого. Готовится не один, а много обедов, потому что время никак не угадаешь».
Подобное безудержное гостеприимство расточительно, вызывающе, непристойно, и рассказы о нём, отлично соотносящиеся с обвинениями Октавия против Клеопатры, разрастаются и ветвятся, приобретая самые фантастические формы, ибо потомство просто заворожено ими. «Этой сумасбродной царице ничто не казалось чрезмерным, — пишет Иосиф Флавий. — Она была столь полно порабощена своим аппетитом, что целый мир не сумел бы удовлетворить выдуманные ею прихоти». Но и в неутолимости её желаний, пусть даже предосудительных, чувствуется некое величие. С течением времени «легенда Клеопатры» развивалась, и безграничная порочность царицы перешла в столь же неудержимую страсть к роскоши.
Антония, которого она развлекала на Кидне, пишет Плутарх, «более всего поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее». По словам Афинея, писавшего в конце II века до н. э., стены были затянуты пурпурными и золотыми коврами, а пол засыпан лепестками роз, в слой которых ноги уходили по колено. Посуда на столе была из золота с драгоценными камнями и тончайшей работы, причём — о чудо! — все эти кубки и тарелки потом раздавались в подарок. На этом волшебном пиру нет места рачительности и бережливости, здесь не думают о завтрашнем дне. Плутарх пишет о том, как слуги приходили в замешательство, когда золотые кубки и чаши беспечно раздаривались гостям. Подобные празднества длились по четверо суток кряду. В первый день, когда Антоний заявил, что ошеломлён подобной роскошью убранства и сервировки, Клеопатра со спокойной улыбкой ответила, что всё это предназначается ему в подарок. Поданные на второй день чаши и блюда были столь массивны и столь тонкой работы, что посуда первого дня по сравнению с ними казалась убогой и скромной. И снова царица подарила их своему гостю. На третий день каждому из военачальников Антония было подарено то пиршественное ложе, на котором он возлежал, и каждого с почестями проводили до отведённых им покоев в сопровождении эфиопов-факельщиков, причём самых высокопоставленных доставили на носилках-паланкинах, а прочим поданы были лошади в серебряной сбруе.
По словам Светония, Октавий опроверг упрёк в роскоши, «так как даже после взятия Александрии он не взял для себя из царских богатств ничего, кроме одной плавиковой[6] чаши, а будничные золотые сосуды вскоре все отдал в переплавку». О эти чаши, будь они неладны! Октавий, разумеется, мог отдать их в переплавку, показав, что не одобряет подобные роскошества (а заодно — и получив «живые деньги»), но не в силах был истребить память о них. Царица Зиновия, в III веке правившая Пальмирой, по отзывам современников, владела золотой посудой, некогда принадлежавшей Клеопатре, и таким образом озарилась её блеском и в буквальном и переносном смысле. В римских стихах и греческих историях, в средневековых хрониках и на ренессансных полотнах эти блюда и чаши окружают Клеопатру, символизируя изобилие, необыкновенную щедрость и радость бытия.
Ещё больше, чем сервизами, запомнилась царица Египта своими жемчугами. Для римлян жемчуг был символом роскоши. Юлий Цезарь собирал его и любил взвешивать жемчужины на ладони, и это его пристрастие современникам казалось верной приметой экстравагантности. Уверяли даже, что на поход в Британию его подвигло желание получить жемчуг, ради которого можно было отправиться на край света. «Самое первое место среди всего, что высоко ценится, занимает жемчуг», — писал Плиний Старший. Говорят, что Помпей Великий велел сложить из жемчужин своё изображение; император Калигула носил домашние туфли, вышитые жемчугом; а Нерон приказал отделать им свой скипетр, маску и паланкин. «Но две самые крупные жемчужины, о каких только известно, принадлежали Клеопатре», — писал Плиний.
