В «Энеиде», благодаря которой октавианский Рим обрёл свою собственную мифологию, Вергилий описывает битву при Акции как изображение на волшебном щите Энея. На одной его стороне — «Август Цезарь ведёт италийцев в битву, вместе с ним — сенат и народ римский, маленькие божества домашнего очага и великие боги нации». Ему противостоит Антоний, «поддерживаемый египтянами и всеми силами Востока, включая и самую отдалённую Бактрию... всем богатством полуденных стран... народами, живущими по берегам Красного моря, и следом за ними — о стыд! — идёт египетская жена». Раймонд Шваб, французский историк культуры, предположил, что в этом отрывке впервые было внятно высказано отношение к Востоку как к месту, любая часть которого похожа на все прочие его составляющие и вместе с тем разительно отличается от Запада (и стоит неизмеримо ниже). Враждебности и подозрительности, берущим исток ещё в персидских войнах Александра Македонского, Октавий, начиная пропагандистскую атаку на Антония, придал новую силу, он оживил эти старинные предрассудки и сообщил им чёткую прагматическую цель, как бы собрав их в фокус.
Помимо того что египтяне, уже в силу своего происхождения, занимали подчинённое по отношению к римлянам положение, они были наделены специфическими пороками, которые противопоставляли их вкупе с греками и другими восточными народами римлянам. Прежде всего это двуличие. «Цезарь был непреложно уверен, что они лживы и всегда стараются скрыть свои истинные намерения», — пишет анонимный автор книги «О войне в Александрии», хроники пребывания Цезаря в Египте. Там же описывается, как Птолемей XIII проливает крокодиловы слёзы, «что вполне в характере его соотечественников, ибо он сызмальства приучен к обману». Постоянно звучит рефрен: «Вздумай я опровергать, что александрийцы лживы и безрассудно отважны, то впустую бы расточал слова... Ни у кого нет сомнения, что именно такое сочетание свойств как нельзя лучше подходит для предательства». «Египет — царство предательства», — утверждает римский поэт I века Лукан, имея в виду Клеопатру. «Весьма часты там подстрекательства к мятежу», — соглашается с ним Дион Кассий. Мы видим, что это было расхожим мнением, и Октавию оставалось всего лишь воспользоваться им.
Все, кто пишет о Клеопатре в русле римской традиции, сходятся на том, что она неспособна испытывать искренние чувства. При первой встрече с Юлием Цезарем она была изгнанницей, и жизнь её подвергалась опасности, так что впору было отчаяться. Однако Лукан в своей поэме «Фарсалия» представляет её тоску и уныние как лукавый трюк, утверждая, что она хоть и рвала на себе волосы, однако не так сильно, чтобы растрепать причёску и потерять привлекательность.
Плутарх пишет о том, как она «прикинулась без памяти влюблённой», когда опасалась, что Антоний покинет её и вернётся к Октавии: «...Чтобы истощить себя, она почти ничего не ест. Когда Антоний входит, глаза её загораются, он выходит — и взор царицы темнеет, затуманивается. Она прилагает все усилия к тому, чтобы он почаще видел её плачущей, но тут же утирает, прячет свои слёзы, словно бы желая скрыть их от Антония».
Дион Кассий столь же цинично отзывается о её поведении после гибели Антония, высказывая мысль о том, что её показная скорбь — лишь часть хорошо спланированного замысла соблазнить Октавия: «Её траурные одежды удивительно пристали ей... она сетовала на свою судьбу мелодичным медовым голосом ». Неискренность и лицемерие, приписываемые Клеопатре по указке Октавия, не вызывают у этих авторов ни малейшего сомнения, ибо разве она не египтянка, не коварная чужестранка, не порочное дитя Востока? «Вредоносная Александрия! — восклицает современник Клеопатры Проперций, вторя в своих стихах октавианской теме. — О, как владеет эта страна искусством вероломства!»
Зато военным искусством — восхитительным, мужественным, заключающим в себе квинтэссенцию Рима, — она не владеет вовсе. Дион Кассий характеризует александрийцев как забияк и хвастунов, «не готовых, однако, к войне со всеми её ужасами». Это распространённое мнение. Витрувий, которому покровительствовала Октавия, жена Антония, писал, что «южные народы наделены острым умом и неисчерпаемыми запасами замыслов и планов, но они отступают там, где требуется отвага, ибо их сила истощена жарким солнцем». С оценкой трусости египтян прекрасно согласуется «утка» о том, что Клеопатра бежала с места битвы при Акции от страха и что она вновь и вновь предавала Антония, вступив в тайные переговоры с Октавием и приказав своему флоту капитулировать. Вероломная и коварная Клеопатра — это именно тот «персонаж», который готова воспринять расистская психология среднего римлянина.
И египтяне в контексте октавианской пропаганды до такой степени обделены такими первостепенными чертами мужества, как отвага и прямодушие, что сама их принадлежность к роду человеческому порой вызывает сомнения. «Они обожествляют рептилий и животных и поклоняются им», — пишет Дион Кассий. И Проперций, и Вергилий, описывая битву при Акции, глумятся над зооморфным египетским пантеоном. Проперций противопоставляет Юпитеру «тявкающего Анубиса» (шакалоподобного бога, охраняющего вход в преисподнюю); Вергилий окружает Клеопатру всевозможными чудовищами и Анубисом, лающим собачьеголовым богом. Эти божества способствовали созданию образа, вызывавшего враждебность к царице Египта, что, по всей видимости, соответствовало намерениям Октавия. Когда после смерти Клеопатры ему предложили «засвидетельствовать почтение» священному быку Апису, он ответил: «Я поклоняюсь богам, а не скотам».
Всё это должно было наводить на мысль, что египтяне, обожествляющие животных, и сами недалеко от них ушли. Одна из главных целей военной пропаганды — дегуманизация противника. Враг лишается человеческого облика, представляется чудовищем, зверем, машиной для убийства, что помогает «растормозить» своих солдат, позволяет им переступить моральные запреты, а вернее — объясняет, что в данном случае они не действуют. Боеспособность, безжалостность и стойкость приверженцев Октавия повысились, если бы удалось внушить им, что египтяне (и в расширительном смысле — все сторонники Антония, включая и римлян) не такие, как они, что это — чужие, варвары, дикари, оставшиеся на той ступени цивилизации, которую сами они давно миновали, и даже — по сравнению с ними — не вполне люди. В своих стихах о битве при Акции Проперций проводит целую серию параллелей между примитивными, отталкивающими и даже потенциально тлетворными египетскими реалиями и римским миром — чистым, исполненным достоинства и упорядоченным. Подобно Вергилию, в его стихах флот Клеопатры производит ужасающий и нестройный шум и гром, тогда как гармоничные звуки труб, раздающиеся на римских кораблях, требуют и дисциплины, и мастерства. Он утверждает, что навстречу римским кораблям двигались плоскодонные суда, — египтяне и вправду использовали их как основное транспортное средство в плаваниях по Нилу, но отнюдь не в морском сражении при Акции, где Октавию противостояли боевые корабли, ничем не уступающие римским, а порой и превосходящие их размерами и вооружением. Эти мифические плоскодонки, приплывшие будто из более поздних расистских понятий, напоминают те утлые челноки-каноэ, на которых передвигаются дикари. Они внушают страх, но бессильны, они воплощают понятие «дикости» в обоих смыслах слова, и те, кто сидит в них, жестоки и свирепы, но особой опасности не представляют, ибо эти примитивные недочеловеки даже отдалённо не могут соперничать с мощью европейской цивилизации.
У них не вера, а суеверия, не музыка, а какофония, но особенно явно свидетельствует об отсталости и упадке египтян монархический строй их государства. Клеопатра, в силу уже одного того, что она царица, олицетворяет всё, что римлянам ненавистно и отвратительно в политическом смысле. Октавий, вскоре после её гибели провозгласивший себя императором Августом и на протяжении сорока лет самовластно правивший Римом со всеми его доминионами, цинично сумел извлечь выгоду из республиканской риторики, вовсе не утратившей ещё своей убедительности и силы. Клеопатра, во время александрийских донаций восседавшая на золотом троне, становилась одновременно и символом безнадёжно устаревшей тирании Тарквиния, и пугающим аналогом парфянских царей, давних и неизменных соперников Рима, нанёсших легионам Красса тяжкое поражение, память о котором была ещё мучительно свежа. Этот образ, как мы видим, использованный Октавием в своей пропаганде и развитый писателями, действовавшими в этом направлении, до размеров впечатляющей сцены, затем, когда надобность в нём минула, исчез из «легенды Клеопатры». Эту «монархическую картину» запечатлели и Плутарх, и Дион Кассий, и в глазах римлян в «царском статусе» Клеопатры и заключался главный её вред. Считалось, что именно под её влиянием «Антоний выродился в чудовище» и появлялся на людях с золотым скипетром, с кривым мечом, в пурпурном одеянии, украшенном драгоценными камнями. «Ему не хватало лишь короны, чтобы выглядеть царём, шествующим об руку с царицей».
