Октавий был уже в предместье Александрии. Антоний атаковал его передовые части и обратил их в бегство, но эта победа уже ничего не могла изменить: на следующее утро, 1 августа 30 года до н. э., остатки египетского флота вышли из гавани и поспешно сдались римлянам. Услышав об этом, сложила оружие и конница Антония. Пехота дрогнула и в беспорядке отступила в город, преследуемая по пятам победоносной армией Октавия. Клеопатра запёрлась в усыпальнице вместе с тремя служанками. Антоний, думая, что её уже нет в живых, закололся, но умер не сразу. В эту минуту ему доставили известие о том, что царица жива. Его перенесли к склепу, подняли внутрь, и он оставался с Клеопатрой до самой своей смерти.
Вскоре туда же прибыл и сумел войти посланец Октавия. Клеопатра попыталась заколоться спрятанным в складках одеяния кинжалом, но ей не дали этого сделать. Оружие у неё отняли. Ей разрешили присутствовать при погребении Антония, но держали её под неусыпным надзором. Октавий давал понять, что сохраняет царице жизнь, намереваясь провести её в своём «триумфе» по улицам Рима. Весьма вероятно, эти слухи он распускал умышленно, чтобы ускорить её неизбежное самоубийство — если так, то уловка его удалась. Клеопатра попросила одного из стражников передать Октавию её письмо, тот подозрительно легко согласился на это и ушёл, оставив её без присмотра. В письме содержалась просьба похоронить её рядом с Антонием. Октавий отправил в усыпальницу людей узнать, что происходит (но, очевидно, не слишком спешил). Посланные им нашли царицу уже бездыханной.
То, как она покончила с собой, в точности не установлено. Плутарх читал записки её личного врача, но и тот пребывал в сомнениях. Вероятней всего, в корзине с инжиром в усыпальницу пронесли змею, укус которой и оказался смертельным, но не исключено, что Клеопатра воспользовалась загодя припасённым ядом, спрятанным в полом гребне, или уколола себя отравленной булавкой. На теле были обнаружены лишь две едва заметные ранки в области предплечья.
Октавий приказал казнить Цезариона и Антилия. Троих детей Антония и Клеопатры разлучили — близнецов Александра и Клеопатру-младшую провели в «триумфе», но затем девушка вышла замуж за нумидийского царя, и ей разрешили взять обоих братьев ко двору. Вполне сознавая, что могут разделить участь своих родителей и сводных братьев, они вели себя «тихо» и не привлекали к себе внимания. История о них, как говорится, умалчивает. Октавий включил Египет в состав Римской империи и считал это одним из самых главных и самых славных деяний своей долгой жизни. В 27 году до н. э. он принял имя Августа Цезаря и назвал шестой месяц римского календаря «август», ибо именно в этом месяце он покончил с самым непримиримым из своих врагов — Клеопатрой.
«Столько противоречий и недомолвок находим мы в описании великих событий, — писал римский историк Тацит, — оттого, что иные берут на веру любой слух, не проверяя источник его, а иные обращают правду в ложь, и то и другое последующими поколениями принимается с одобрением». Похоже, что история Клеопатры — это именно такой случай. И всё же расхождения между её легендой и установленными фактами её жизни нельзя отнести лишь к тому, что истина скрыта во тьме. Её легенда выросла не сама по себе — её творили и создавали второпях, покуда факты, из которых она возникла, всё ещё были явлениями текущей действительности, причём делали это с определённой целью и явным намерением очернить героиню. Её друзья и союзники оставили очень мало записей. То представление о ней, которое заняло своё место в musee imaginaire[3] западной культуры, строится почти исключительно на свидетельствах её врагов. Представление это претерпело бесчисленное множество перемен, но они не затрагивали его сердцевины, остававшейся прежней и цельной, — образ обворожительного чудовища. Авторство же этого образа принадлежит Октавию.
И с учётом этого приходится удивляться не враждебности, которой проникнут этот образ, а забавным и неожиданным упущениям и промахам, допущенным при его создании. Стоит отметить, к примеру, как мало места уделяет «легенда Клеопатры» двум её инцестуальным бракам (кровосмесительное супружество было нормой для монархов египетских, но никак не для римлян). То, что Арсиною казнили по требованию Клеопатры, вспоминают редко, а про убийство её брата Птолемея XIV — вообще никогда. Эти подробности не акцентировались потому, что подобные преступления не были направлены против римлян. Мы получили в наследство ту версию легенды, в которой она предстаёт прежде всего врагом Рима; то, что она проделывала со своими соплеменниками, Рима не касалось.
И отчасти по этой же причине никак не отразилось в легенде её мудрое и успешное управление страной, но для этого игнорирования нашлись мотивы иные, более сложные, чем обыкновенная ненависть. Разумеется, в намерения Октавия не входило отдавать должное государственным дарованиям своей соперницы, но они вызвали столь же мало интереса и у тех, кто относился к царице с симпатией. Античные поэты и историки занимались тем, что мы вправе назвать беллетристикой, и история Клеопатры, как, впрочем, и большинство всех историй, написанных до или после, была историей о сексе и жестокости, о любви и войне. Такие темы, как налоги, урожаи и недороды, как управление Александрией (городом необыкновенной этнической пестроты и языкового разнообразия) или отправление правосудия, ими не затрагивались. Годы, проведённые Клеопатрой в Египте, когда она посвящала себя не любви, а важнейшим, но прозаическим делам, как бы выпадают из поля зрения писавших о ней. Как мирные и благоденствующие страны редко упоминаются в сводках новостей, так и административная деятельность Клеопатры никого не интересует — спросом пользуется только скандальная личная жизнь.
Но во всякой истории должны быть начало, середина и конец. У Клеопатры было двое возлюбленных — стало быть, в её жизни было два сюжета, и структура каждого из них расходится с реальными фактами. Перипетии её романа с Юлием Цезарем часто излагают так, словно роман этот окончился после того, как Цезарь отплыл из Египта. Но последовавший за этим визит в Рим противоречит непреложности такого умозаключения. Но и на это не обращают внимания. Сходным образом её связь с Антонием толкуют как любовь с первого взгляда, случившуюся в тот самый миг, как раззолоченная трирема царицы появилась у берегов Кидна. То обстоятельство, что к этому времени Антоний и Клеопатра были давно и хорошо знакомы, в расчёт не принимается, ибо ослабляет накал страстей. Снова в угоду законам драматургии приносится в жертву истина.
Лишь немногие из тех художников и писателей, кто воссоздавал в своём творчестве образ Клеопатры, испытывали хоть какие-то угрызения совести по поводу такой подтасовки фактов. Со времён Фукидида известно, что долг историка — излагать события прошлого, ничего в них не меняя, но широко распространился этот принцип лишь лет триста назад и тогда же подвергся сомнению. В наше время учёные, работающие в столь далёких друг от друга областях, как, например, физика и теория литературы, стали видеть в объективной истине не идеал, а химеру, настаивая на том, что постижение всегда обусловлено (и искажено) личностью и идеологией постигающего. На протяжении двух с лишним тысячелетий, отделяющих нас от эпохи Клеопатры, большинство историков, окончательно дав волю себе и своим пристрастиям, без зазрения совести отбирали и сортировали факты — для вящей славы Божией, либо в угоду заказчику, либо для большей занимательности чтения.
Александрийский историк II века Аппиан, в чьих трудах есть несколько упоминаний о Клеопатре, откровенно изложил принципы, которыми руководствовался при отборе фактов из массы доступных ему материалов. Он, по собственному признанию, упоминает лишь такие эпизоды, которые «призваны либо поразить своей необычайностью, либо подтвердить уже сказанное однажды». Разумеется, современный историк не одобрит подобную практику, продержавшуюся тем не менее несколько столетий, да и в наше время нет-нет да и дающую рецидивы, особенно в прессе. Аппиан излагал своё кредо без стеснения, поскольку делом своим считал не поиски истины, а сочинительство. В эпоху христианства авторы относились к исторической точности с ещё меньшим почтением. В юдоли слёз, в дольнем мире, являвшем собой лишь бледную тень мира горнего, фактическая сторона дела часто подчинялась духовной истине (или тому, что понимали под этим). Драматурги и поэты, художники и так называемые историки — все они относились к фактическим данным как к сырью, которое можно и должно переработать так, чтобы достичь цели, поставленной перед собой интерпретатором, извлечь «мораль маленькую, удобопонятную» или же просто расцветить повествование. В XVI веке Монтень высказал мнение, которое нашло бы восторженную поддержку у Аппиана и любого из его коллег, в какой бы год из этих полутора тысячелетий, разделявших их, они ни жили. «Недостоверные свидетельства, если ими можно воспользоваться, служат как истинные... и из разночтений, даваемых историками, я отдаю предпочтение тем, что выглядят подиковинней и лучше запоминаются».
