Фан поведал, что бывшие «русские» дауры ушли за Большой Хинган в долину Сунляо. Там, мол, на берегах реки Нонни их и надо искать.

Фану дали коня, и он повел отряд по своим только ему ведомым тропам. Тишина, и лишь слышно было, как лошади шевелят еще не успевшие пожухнуть высокие травы, да как трещат под их копытами сухие ветки. Глухой край. На десятки верст ни одного селенья. Одни только сопки, покрытые монгольским дубняком, густые смешанные леса, перелески да ерники[32]. Иногда в долинах попадались ручьи и небольшие речушки, где всадники могли напоить своих усталых коней.

Однако, чем ближе была цель, тем все чаще на их пути стали встречаться мелкие гнезда хижин с пятнами огородов и даже целые деревни. На близость жилья указывали узкие дороги, которые белой пылью уходили через поля, рощи, леса и кустарники.

В яркий короткий полдень где-то вдали дрожала бледно-сизая дымка – будто бы то было море. И снова навстречу попадались хижины с огородами, рисовые чеки, на которых по колено в грязи копошились какие-то люди. Порою вдруг дорогу казакам преграждали огромные, словно серые скалы, волы, неторопливо тянувшие за собой груженные рисовой соломой повозки.

Чтобы не напороться на маньчжуров, Фан старался избегать наезженных дорог. Потому их путь постоянно пролегал то через горы и леса, то через заливные луга, а то и болота. Гуськом оно бы еще ничего – так всегда легче. Но Фан просил казаков, чтоб они не шли строем. Служивых это удивило, но только не Федора. Тот знал, что это была обычная уловка хунхузов, китайских татей, промышлявших грабежами. Так, двигаясь вразброд, они заметали свои следы. Иначе образуется тропинка, которая приведет любого врага к их лесной фанзе. Этот же манер был в ходу у маньчжуров, монголов и крымских татар, совершавших набеги на Русь.

– Ты что, хунхуз? – спросил Федор ханьца.

– Хо-фэй! – замотал тот головой, мол, он не хунхуз, давая понять, что просто знает их повадки.

Фан боялся, что какой-нибудь летучий маньчжурский отряд случайно заметит свежую тропу и пустится за ними в погоню. А он умирать не хотел, потому как в родной фанзе его ждала жена и целая куча детишек. Ну а маньчжуры обязательно его убьют, коль узнают, что он нанялся к русским проводником. А тут и без того его жизнь висит на волоске – ведь маньчжурский император в своем высочайшем указе запретил ханям селиться к северу от Великой Китайской стены. Но те часто нарушали этот указ, за что следовала неминуемая расплата. Застигнутые маньчжурскими воинами врасплох, они гибли от ударов острых мечей и ядовитых стрел, а на месте их жилищ оставались пепелища.

…Девственная пустынь. Казалось, в этот мир еще ни разу не ступала нога человека. Настолько здесь все было свежо и первобытно. Середина сентября, марфино лето, но природу покуда не тронула осенняя седина. Все также радуют глаз высокие буйные травы, и эта зеленая осока вкруг озер, и темно-изумрудные барашковые вершины высоких сопок. Хорошо и привольно на душе! Однако, несмотря на столь благостное расположение духа, глаз казака постоянно блуждал по сторонам, пытаясь углядеть признаки внезапной беды, а острый слух его улавливал каждый посторонний звук.

На пятый день пути, миновав череду перелесков и обойдя стороной бескрайнюю болотистую кочку, казаки оказались в долине, окруженной с двух сторон высокими горными хребтами.

Вся она до горизонта была покрыта зарослями гаоляна. Опарин знал, что этот злак для китайцев был все равно, что для русского пшеничка или рожь. Его зерно они перерабатывали в крупу, в муку и спирт, а из соломы делали циновки, ей же крыли крыши фанз. Кроме того, гаолян шел на корм скоту.

– Чудеса! – подивился Федор. – На носу зима, а урожай до сих пор не убран. Али некому этим заняться?

Вскоре все прояснилось. Когда казакам наконец удалось выбраться из густых гаоляновых зарослей, их глазам открылась страшная картина. У края поля на взгорке, жалостливо постреливая и источая едкий дымок, догорали угли – все, что осталось от трех десятков бывших деревенских фанз. Здесь же валялись обезображенные трупы людей.

– Маньчжу! Маньчжу! – указывая на пепелище, со страхом пролепетал Фан.

– Это сделали манзуры, – пояснил толмач Егорша Комар, прибывший не так давно из Иркутского городка, который, по слухам, знал не только кянский[33], но и многие иные азийские языки и наречия, которым выучился, прислуживая в доме иркутского ламы.

Фан настолько был напуган увиденным, что не захотел оставаться в этом страшном месте и, стегнув хворостиной лошадь, помчался прочь.

И снова впереди были леса, овраги и косогоры, снова были усеянные голубыми цветами осенние поля и покрытые кочкой, высушенные недавним летним зноем болотца, пока наконец на десятый день пути, перевалив через невысокую сопку, всадники не вышли к какому-то селенью. Переехав вброд небольшой ручей, они слезли с лошадей и, взяв их под уздцы, пошли в сторону разбросанных среди деревьев жилищ, всем своим видом показывая, что пришли они с миром. Жители деревушки это, видно, поняли, потому стали без опаски выходить из своих лачуг.

Фан, отыскав глазами Егоршу, что-то быстро пролепетал.

– Дауры! – перевел тот Опарину.

Навстречу казакам вышел какой-то седовласый человек.

Фан снова что-то пролепетал.

– Это князь, – перевел его слова Егорша. – Самый главный здесь.

Князь был широкоскулый и малорослый азиат, бороду которому заменяли несколько редких длинных волосинок. Его узкие глаза, похожие на щелочки бойниц, настороженно глядели на мир из-под нависших седых бровей. Несмотря на теплую погоду он вышел к незнакомцам в наброшенной на плечи роскошной, подбитой драгоценными соболями шубе и остроконечном лисьем малахае на голове, какие носили степняки и лесные люди. Видно, это так полагалось князю, но, скорее всего, тот хотел показать, что именно он здесь самая важная птица. Морщинистое лицо его, украшенное шрамами, было похоже на старое истрепанное холодными ветрами боевое знамя. Широкий кинжал с оленьим рогом, заменявшим рукоять, торчал у него за широким поясом.

Князь был стар, но, как всякий старый воин, старался держаться молодцом. Мгновенно определив, кто из чужаков главный, он молча поприветствовал Федора поднятием руки. Тот в ответ отвесил ему глубокий земной поклон.

Некоторое время старик пристально глядел ему в глаза – будто бы пытался проникнуть к нему в душу. О, он знал, что не всегда русские приходят с миром. Бывают среди них и плохие люди, которые способны и обмануть тебя, и ограбить, а то и руку на тебя поднять. Вот и хочется старику понять, что за люди пожаловали к ним в улус.

– Что ищут оросы[34] в чужих землях? – все также пристально глядя Федору в глаза, наконец спросил он.

При этом не потребовался даже толмач, чтобы понять его, потому как он довольно сносно изъяснялся по-русски.

– Да вот с добрым словом к вам пришли, – подивившись умению князя говорить на чужом ему языке, обнажил в улыбке свои крепкие зубы Опарин. – Хотим просить дауров вернуться на родную землю.

Князь недоуменно посмотрел на него, но ничего не сказал. Однако щелки его лисьих глаз вдруг еще больше сомкнулись, будто бы он пытался примериться к словам казака. Так длилось несколько мгновений, пока вдруг старик не заговорил.

– А по чину ли тебе, чужак, вести такие разговоры? Ведь ты даже не сказал, кто ты есть таков.

Федор понял, что оплошал.

– Вообще-то зовут меня Федором Петровым Опариным, но для тебя проще будет Федька, – поторопился исправить он свою ошибку. – А чин у меня простой – я личный посланник атамана Черниговского.

Князь покачал головой:

– Не слыхал о таком атамане. Вот Поярка знаю и Хабара знаю, а этого нет.

– Ну то когда было! А ноне Микифорка Черниговский самый главный человек на Амуре – он царский приказчик в Албазине, – просветил князя казак. – И говорить я буду от его имени. Ну а его слова – это воля самого нашего царя-батюшки.