Я надеялась, что мне никогда не придется зависеть от шитья для оплаты счетов. Я думал, что будет легко запустить одну из этих машин, и я думал, что это будет праздник после невзгод работы на тюремной кухне, но через четыре дня все, что я должен был показать, это постоянный узел на моих плечах и шее. , ушибы и кровь на пальцах от попадания иглы, и три доллара двадцать четыре цента дохода, которые не будут переведены на мой доверительный счет до конца недели.
Нам платили поштучно: девять центов за футболки, которые было проще всего собрать, пятнадцать центов за шорты, тридцать три за толстые джинсовые куртки. Некоторые женщины были настолько быстры, что могли шить девять или десять курток в час. Один из моих соседей выпускал тридцать две футболки в час.
Когда я начинал, одна из женщин показывала мне, как собирать рубашку. Она соединила один с молниеносной скоростью, не желая замедлять собственное производство, чтобы показать новичку веревки. Я следил за ее движениями, как мог. К концу второго дня я понял, как делать восемнадцать в час, но из них только десять или около того соответствовали стандартам контроля качества; разоренные были вычтены из моей зарплаты. И если Венцель злился на женщину, как он был со мной, он намеренно уничтожал одежду, а затем вычитал стоимость из ее заработной платы. Одно о тюремном труде: нет продавца или департамента труда, в которые можно было бы подать жалобу. Если бригадир злится на вас и хочет плюнуть в вас, дать вам пощечину или уничтожить вашу продукцию, вы мало что можете с этим поделать.
По иронии судьбы, мы вшили маленькие бирки на рубашки с надписью « Сделано с гордостью в США». Итак, я узнал одну вещь: рубашки в магазине шили в тюрьме, хотя все те, что мы сшили, были просто белыми. Может быть, их отправили в одну из мужских тюрем, чтобы на них вышили Безумную Деву или Капитана Добермана.
В соседней комнате женщины использовали тяжелые ножницы, чтобы вырезать детали одежды, которую мы шили. Между цехом для раскройки и цехом для шитья проходила пара бегунов, принося нам сырье для строительства.
У нас было два десятиминутных перерыва в нашей шестичасовой смене, по полчаса в столовой, но большинство женщин, за исключением курящих, предпочитали работать во время перерывов. Как и сказала мисс Руби, весь экипаж здесь был иностранцем, в основном латиноамериканцем, но с горсткой камбоджийских и вьетнамских женщин.
Также, как и сказала мисс Руби, большинство женщин в магазине одежды проживали вместе. Они прибыли группой утром, их сопровождали в столовую или магазин группой, а на ночь выводили вместе на отдельный этаж. Меня не перебрасывали в их квартиру, но теперь за мной пристально наблюдали командиры. Настолько близко, что я решил, что с этого момента мне лучше говорить только на итальянском или на моем ломаном испанском, даже в своей камере.
Мой отказ от английского заставил Солину и толпу просить письма сначала в слезах, а затем в ярости. В отместку Солина начала сильно курить в камере, словно надеясь спровоцировать меня кричать на нее по-английски, а не по-итальянски. Она засыпала каждую ночь с горящей сигаретой на полу рядом с ней, когда я спускался вниз, чтобы убедиться, что она потухла - я не хотел проходить через все, что мне пришлось пережить, только чтобы задохнуться в сигаретном огне.
Казалось абсурдным думать, что я могу обмануть командующего, чтобы они думали, что я на самом деле не говорю по-английски, но я надеялся сохранить притворство на месте достаточно долго, чтобы узнать что-нибудь о конце Николы. Командир Полсен, скорее всего, доставил мне неприятности. Когда он был на дежурстве днем, отвечая за то, чтобы взять меня на отдых после окончания моей рабочей смены, он засыпал меня нецензурной бранью. Когда он это делал, я обращался с ним, как если бы он был частью окружающего воздуха, но если он пытался дотронуться до меня, я громко кричал - все еще по-итальянски - и продолжал кричать, пока не смог отойти от него в общественное место. Это была не лучшая защита, но единственная, о которой я мог думать. Я надеялся, что скоро узнаю что-то полезное, потому что не знал, сколько времени у меня будет, прежде чем женщины или Польсен решат разобрать меня.
В магазине я ходил с курильщиками во время наших коротких перерывов, пытаясь расспросить их о Никола или об одежде - куда они делись, когда мы их закончили? Закон штата Иллинойс гласил, что все, что производится в тюрьмах, должно быть предназначено для употребления в тюрьмах, но я никогда не видел в нашем магазине эти простые рубашки или куртки, выставленные на продажу. И наша - или, по крайней мере, производительность моих коллег - была огромной.
Именно размер производства и тот факт, что в цехе не работали англоговорящие люди, заставляли меня продолжать работу, несмотря на мои изрубленные руки и ярость, которую бригадир Эрик Венцель продолжал обрушивать на меня.
Еще меня поддерживало помещение в коридоре, куда отправляли наши товары, когда они были готовы. Каждый час Венцель и комендант Хартиган, подчиненный, взявший мои деньги у мисс Руби, чтобы дать мне задание, собирали нашу продукцию, проверяли ее, писали на карточке, сколько можно было использовать, и складывали готовую продукцию на гигантскую тележку. Одна из камбоджийских женщин толкнула тележку по коридору в следующую комнату.
На второе утро, во время перекура, я неторопливо пошел за ней. Когда дверь открылась, чтобы пропустить тележку, я увидел калейдоскоп огней, машин и людей. Прежде чем я смог приглядеться, меня бросило на землю. Я перевернулся, готовый пнуть нападающего. Я фактически порезал ноги, потянув их, чтобы нанести удар, прежде чем я вспомнил о себе. Венцель встал надо мной, его лицо было красным от ярости, и приказал мне вернуться в рабочую комнату на смеси английского и испанского языков. Его испанский был не лучше моего, но он включал в себя ряд грубых слов, обозначающих женскую анатомию, которые поразили меня. Он выписал мне билет, третий с момента приезда в Кулис. Мои билеты могли в любой момент поместить меня в изоляцию, поскольку все они предназначались для правонарушений, которые могли быть истолкованы как физические нападения.
