Шметтау нажал на замаскированный рычаг, точнее участок стены, ничем не примечательный внешне. Повинуясь незаметным сенсорам, открылся потайной люк, а за ним специальное хранилище, о существовании которого не знал даже Эссен, посвященный во все тайны господина. Здесь Шметтау воздвиг алтарь ненависти к лучшему другу и верному соратнику, который обернулся врагом и предателем.

Калькройт прошел вдоль стены, едва заметной под рисунками и фотографиями, большинству из которых исполнилось много десятилетий. Инквизитор шагал медленно, касаясь пальцами пожелтевших пиктов с замершими навсегда мгновениями былых триумфов.

Вот два молодых арбитра, только вышедших из стен Схолы Прогениум. Они улыбаются в камеру, еще не зная, что спустя несколько минут к друзьям подойдет незаметный серый человек и сделает предложение, от которого можно отказаться, но что же ты за слуга Императора в таком случае?

Вот они же, но парой лет старше, у первого костра. Маленькое, незаметное дело после которого остался лишь длинный код и тонкая папка в архиве Ордо Еретикус. Всего лишь мелкий колдун, способный только душить потницей стариков и младенцев. Он сгорел в очистительном пламени, давно забытый всеми, а в первую очередь нечестивыми владыками, коим так плохо служил. Но Калькройт помнил.

Шметтау и Криптман. Криптман и Шметтау. Страх и Ужас для всех и каждого, кто отверг дары и жертву Бога-Императора. Они вместе начали, вместе и шагали по тропе служения Ему.

Их дуэт оказался силен и эффективен потому, что инквизиторы наилучшим образом соединяли силу друг друга, компенсируя слабости. Криптман был олицетворением яростного напора, блестящей импровизации, он всегда рвался вперед и только вперед. А Шметтау был тем, кто незаметен и не знаменит, всегда на вторых ролях, всегда за спиной лидера. Но без номера два лидер беспомощен и слеп. В отличие от друга Калькройт всегда думал о том, «что будет если...». Всегда был готов к любым контратакам и неизменно разочаровывал врагов, готовых уйти из-под сокрушительного удара Криптмана, чтобы ударить со спины.

Калькройт на минуту задержался у следующего пикта. Желтый прямоугольник напоминал о смертельно опасной Ереси, что стремилась проникнуть в душу Империума. Да, это было тяжкое дело в Схоле Прогениум на Хагии, где изменники бросили вызов самой сути Его святого дела.

Трон Исправлений должен подавлять неверные помыслы прогенов, даже не еретические, а самые простые, свойственные подросткам – если эти помыслы вносят чрезмерные девиации в поведение ученика. Противники же сотворили незаметные «улучшения», превратили благородную машину в извращенный механизм, отравляющий сердца будущих комиссаров, офицеров флота, священников, сорориток, администраторов. Капля по капле незримый яд сочился в души молодых людей, будущей опоры и станового хребта Империи. Менял учеников, и так лишенных родительской опеки; извращал наставления аббатов в головах детей, оставшихся сиротами как раз из-за действий Извечного Врага.

«Криптман!» – немо воскликнул Шметтау, обращаясь к призраку. – «Ты поверил бежавшей из Схолы недоучившейся сороритке. Ты отмел мои возражения. Ты убедил меня приостановить разработку незарегистрированного псайкера в Саньере и направить в Схолу всех аколитов наших групп»

Калькройт стиснул зубы, которые могли перекусывать стальную проволоку.

«Ты не ошибся. И после этого я верил тебе безоглядно»

Самыми кончиками пальцев, словно пикт мог обжечь искусственную плоть и нервы, Шметтау коснулся предпоследней фотографии. Она была сделана сразу после совещания, на котором два уже немолодых инквизитора решали, как разыграть финальные ноты композиции, что длилась двадцать семь лет. Они оба уже давно расстались с молодостью, но в тот день каждому приходилось обуздывать железной волей лихорадочную готовность и нетерпение. Близился миг величайшего триумфа, победы, что должна была греметь в тысячелетиях и запечатлеть два имени на скрижалях с перечислением величайших побед Инквизиции.

Но этого никогда не случилось.

В миг, что предварял великое торжество, вернейший из верных предал друга, бросил коллегу. Уничтожил все, ради чего было пожертвовано столь многое. Но главное – не признал ошибку. Пойми Криптман, что погнался за миражом, скажи это вслух, и Шметтау простил бы его, а затем помог всеми доступными ресурсами и связями. Все оступаются, ибо только Он безупречен, а человек слаб и несовершенен, даже лучшие из лучших. А столь великий инквизитор, как Криптман, сумел бы нивелировать причиненный ущерб.

Но старый друг не признал ошибку. И хоть никто не поверил в сказки об ужасных врагах Человечества, что таились в безвестности, но после долгих размышлений, взвесив на беспристрастных весах логики объяснения Криптмана, собратья решили, что на тот момент действия инквизитора можно считать обоснованными. Когда это случилось, Шметтау едва не стал ренегатом, потому что мир его перевернулся с ног на голову дважды – предательство не только свершилось, но и было оправдано. Инквизитор удержался от впадения в ересь, однако ничего не забыл и не простил.

Предатель обманул в последний раз, уйдя на тот свет, лишив Калькройта сладкого торжества возмездия, но Шметтау знал, что его жажду можно утолить иным образом. Не до конца, даже не в половину желаемого удовлетворения, но хотя бы на малую часть. Ведь наследуются не только почести, но и долги. Так было на родной планете Шметтау, и он полагал это справедливым.

Последний пикт. Строгий, угрюмый отец, чьи уста давным-давно забыли об улыбке, отягощенный многими знаниями о людской слабости, о вражеском коварстве, о незримых ужасах, что сопутствуют каждому и готовы поработить навсегда, лишь дай слабину. И сын, мальчишка лет пяти-шести, ребенок, что уже знает о грядущем и неизбежном уделе. Будущий ученик, неизбежный наследник дел и славы знаменитого отца.

- Ты еще жив? – негромко спросил Шметтау в пустоту и тишину. И сам себе ответил:

- Думаю, да. Ты не перенял ум и волю отца, зато унаследовал его живучесть. Так легко тебя не убить.

Последовала долгая пауза, в ходе которой инквизитор замер, как изваяние. Лишь по прошествии многих минут Калькройт прошептал:

- Я верю в тебя, мальчик. Не разочаруй меня. Не лишай удовольствия собственными руками развеять твой пепел.

*

- О, Господи...

Чей голос?.. Наверное, Савларца, Лишь он так противно гнусавит. А может и не он... Любой, у кого сломан нос.

Сломан...

Нос...

«А что на этот раз поломано у меня?»

Девушка пошевелила пальцами рук и ног. Тело слушалось, хотя и протестовало. А вот со зрением было хуже, то ли слепота пришла, то ли кругом царила полная тьма.

- Император с нами, братья и сестры мои.

Священник, кто же еще. Ну, по крайней мере, два соратника живы. Итого пока три человека. Прогресс, с Крипом на Баллистической их было двое, этого хватило, чтобы выжить.

Когда-нибудь я окажусь в доброй вселенной, подумала Ольга, и кругом будет светло, тепло, безопасно. Следующая мысль была отрезвляюща – да, когда-нибудь, только не в этой жизни, не в этом будущем.

Ольга вытянула невидимые пальцы, подняла их к лицу, боясь дотронуться. Лицо было вымазано липким и теплым, лоб саднил, правая скула онемела. Кажется, ее снова ударили по лицу... Или сама ударилась.

Так, лицо. Оно без маски. Девушка сипло выдохнула, вспомнив страшные наказы никогда, ни при каких обстоятельствах не снимать противогаз на работе. Заклинания Берты и Священника подкреплялись внушительным набором «пиктов», то есть обычных фотографий, которыми следовало бы иллюстрировать творчество душевнобольных. Кто такой «владыка распада» Ольга не очень поняла, но судя по фоткам, умел он многое и все как на подбор – удивительно мерзко.

Впрочем, что уж теперь... если она и вдохнула порцию злых микробов, грустить поздно.

Вспышка зеленоватого света была объективно тусклой – химический фонарь гореть ярко не мог физически. Но во тьме он загорелся как маленькое солнце, больно ударив по глазам.