Ему было жаль, что он больше не увидит Нэнси и Дафидда, Дая, и Глинис, и Анни. Он положил руку на раздувшуюся сумку и пожалел, что не взял с собой и другие вещи: оловянную тарелку, на которой Шон Маур выбил имя «Хивел», шерстяной свитер и шарф, которые смастерила ему Анни, когда Нэнси учила ее вязать, – кривые, но теплые. Сейчас бы они очень ему пригодились. И с дворовым псом было бы веселее идти, пусть даже тот старый и ни на что не годный.

Однако вещами нужно жертвовать. Это как приношения на алтарь, когда просишь Огмия помочь тебе с обучением грамоте или Эзуса – благословить дерево, которое рубишь. Обратно их не получишь. Если обманешь богов, они возненавидят тебя и проклянут навеки.

И во всех историях колдунам и героям требовалось… требовалось…

Искупление. Вот оно, это слово. Хивел возблагодарил за него Огмия. Затем остановился и достал из сумки стеклянный камешек Мередидда ап Оуэна. Пальцем выкопал ямку, положил туда шарик, присыпал землей. Хивел не сомневался, что жертва правильная, памятуя грека, который говорил с камешками во рту.

Свет, голос – то, за чем он шел, – усиливался, как будто Каллиан Птолемей остановился. Возможно, колдун упал, повредил ногу. Хивел не знал, что делать в таком случае, разве что Птолемеево колдовство способно исцелять. Наверняка способно – такое даже деревенские бабки умеют! А вдруг – Хивел почти не смел об этом думать – вдруг Птолемей задержался, чтобы Хивел его нагнал.

– Да, – отчетливо произнес голос Птолемея чуть впереди. – Я жду. Поспеши, Хивел ап Оуэн.

Вздрогнув от голоса и от имени, которым Птолемей его назвал, Хивел выбрался в ложбинку на склоне холма. Здесь, озаренный лунным светом, сидел Птолемей.

– Ты принес мне поздний ужин, мальчик? – Он говорил по-валлийски, первый раз.

Хивел подошел ближе и встал на колени.

– Прошу вас, сэр… я пришел, чтобы идти с вами. В Константинов град, если вы туда. Быть вашим учеником.

– Чепуха, – отрезал Птолемей.

– Милорд, сэр. – Хивел пытался говорить разом дерзко и почтительно. – Вы сказали, я могу быть колдуном. Я желаю им стать.

– Зачем? Потому что тебе нравится такая жизнь? Увлекательные приключения? Цепи, грязная солома, и чтобы воины плевали тебе в лицо? – Птолемей посмотрел в землю и покачал головой. – В Ирландии не чтут Тота; может быть, он туда не заглядывает. Он покинул меня, тут сомнений нет. – Колдун поглядел на Хивела; его лицо было наполовину освещено луной. – Я отправился туда ради целей Империи. Но я ел их еду, пил их виски, жил в их домах и спал с их женщинами… и однажды понял, что сражаюсь в их войне. Со временем я полюбил этих… варваров… настолько, что перестал творить колдовство, которое может обернуться им во вред… то есть, по сути, любое колдовство… И вскоре английские воины заковали меня в железо. Ты не понимаешь ни слова из того, что я говорю, мальчик?

Хивел на коленях подполз ближе.

– Я освободил вас, милорд Птолемей.

– Эту фразу я слишком часто слышал в Ирландии, – сказал Птолемей. – Если когда-нибудь доберешься до Византия, никогда не произноси этих слов, коли ценишь то, что зовешь свободой. Освободить кого-либо – высший человеческий акт. И в Городе знают разницу между актерами и режиссерами. Эта разница – сердце и мозг Империи. В этой стране, как мне хорошо известно, полно актеров, и ни один не пришел мне на помощь, как и бог Тот, которому я поклоняюсь.

– Византийцы, как вы… здесь, милорд, сэр? – Хивел вспомнил слова Дафидда о Глендуре и византийцах.

– Британия же не часть Византии, верно? Для того они и здесь, чтобы это изменить. Как я был в Ирландии, пока не сделался бесполезен для моих режиссеров.

– Если вы не хотите учить меня, сэр, то хотя бы возьмите с собой в Город. Я вас освободил…

– Конечно, это бесполезно, – устало произнес Птолемей. – Ты толком не понимаешь, что у тебя есть душа, и поэтому не осознаешь опасности для нее. А если бы и осознавал, все равно не мог бы отказаться от своей силы. Интересно, есть ли сила, от которой человек способен отказаться. Старый Клавдий пытался отринуть божественность и не сумел…

Птолемей опустил голову на руки и сразу поднял.

– Все бесполезно. Если бы я изменился в Ирландии, я бы тебя и не позвал. Просто дал бы бросить меня в море и благословлял их, пока тону. И тот грубый лучник был прав, ты соблазнительный мальчик. Иди сюда, ученик.

Хивел встал. Птолемей тоже поднялся с земли. Лицо колдуна полностью скрыла тень. Он взял Хивела за шею и заговорил на чистом, безупречном валлийском:

– Клянешься ли ты, Хивел Передир ап Оуэн, всеми богами, которых чтишь, что будешь внимать моим урокам со всей сосредоточенностью, запомнишь каждый от начала до конца и никогда не забудешь?

– Клянусь, – ответил Хивел и сам удивился пронзительности своего голоса.

Птолемей продолжал холодно и бесстрастно:

– Тогда вот тебе урок о природе чародейства и колдунах, истина о всей когда-либо сотворенной магии.

Он стиснул Хивелу шею так, что тому стало больно. Хивел дернулся было, но понял, что не может шевельнуться. Указательный палец Птолемея светился в ночи, красный и горячий, как раскаленная кочерга. Глаза Хивела расширились, и он, как во сне, не мог их закрыть.

Огненный палец пронзил ему глаз, шипя, словно атакующая змея.

Димитрию дуке было десять, когда византийский император назначил его отца наместником пограничной провинции. Этот день навсегда врезался в память Дими: яркий солнечный день за окнами семейной виллы, эгейская синева внизу, ветерок, благоухающий морем и оливковыми рощами.

Отец дал ему подержать императорский приказ. Дими запомнил внушительность тяжелого документа, красную восковую печать на пурпурной шелковой ленте. Печать пахла корицей; на ней был портрет императора с большим носом и маленькими глазами (а может, печатка плохо оттиснулась на воске) и год от основания Города: 1135-й.

Была и другая печать, поменьше, золотистого воска. На ней было оттиснуто что-то трехлучевое – отец сказал, это «цветок Галлии», – и надпись: «300-й год Разделения».

Лучше всего Димитрий помнил родителей. Отец, Косьма, стоял в косом свете атриума, в свободной домашней одежде, и походил на Аполлона.

– Я буду стратигом Запада. Это честь. Провинция важная: восточная часть старой Provincia Lugudunensis, которую галлы называют Бургундией. Нашей столицей, – тут он посмотрел Дими в лицо, – будет Алезия.

Если Косьма Дука был Аполлоном, то мать Дими, Ифигения, – богиней Герой.

– Галлия?! Как ты можешь называть это честью, когда прекрасно знаешь, что это такое? Императоры Палеологи по-прежнему боятся Дук; им мало, что они отняли у нашего рода престол. Теперь они избавляются от страхов, избавляясь от нас – отправляют последних Дук умирать в холоде и дикости. Если нас не убьют одетые в штаны варвары, то прикончит чума… Нас отсылают, чтобы мы не вернулись!

– Так повелел мой император, – ответил Косьма.

– Император? Узурпатор! Ты больше император, чем он. Ты, Дука…

Спор продолжался долго – не один час, помнилось Димитрию, хотя, возможно, память растянула время. «Алезия, – думал он, – Юлий Цезарь…»

В конечном счете и отец, и мать оказались правы, каждый по-своему. Дуки отправились в Галлию, и никто, носящий эту фамилию, не вернулся в Грецию.

Димитрий первым перевалил через холм. Он обернулся, убедился, что никто его не видит, приник к лошадиной шее и словами погнал кобылу в легкий галоп.

«Иногда нужно пускать в ход шпоры, сынок, – говорил Косьма Дука, – но помни, ты направляешь голосом и телом, не металлом».

Дими уже порядком проскакал вниз по долине, когда на гребне показались его спутники; он услышал их крики, недовольное ржание коней и, наконец, стук копыт далеко позади. Он рассмеялся и шепнул белой Луне под ним: «Мы накормим их пылью перед ужином, милая».

По обе стороны от него проносились бесконечные ряды зеленых лоз на деревянных колышках. Крестьяне в деревянных башмаках и широкополых шляпах кланялись наместничьему сыну в блестящем доспехе из стальных полос.