26. Красота – вещь несправедливая. Это редкость. Она дарится Богом не всем. И у большей части человечества вызывает зависть, а не восторг. Чего только на неё не навешали из зависти, как её только не унижали! «С лица воду не пить». «Красота приглядится, а ум пригодится». «Красота до венца, а ум до конца». «Красна птица пением, а баба – умением». «Не красна изба углами, а красна пирогами». «Жена-красавица – слепому нравится». «Не родись красивой, а родись счастливой». И всё-таки, всё-таки… Красота спасёт мир или нет? Не знаю, не знаю. Но верно одно: «Красота не бывает напрасной. Не бывает напрасным прекрасное».
27. Ко мне в гости на «Аэропорт» приехала давняя моя подруга, актриса-красавица Аллочка Ларионова. Она так хороша, что назвать её просто Аллой язык не поворачивается. Так вот. Вечер, за окном метёт, пурга разгулялась. Снег дробно стучит по стёклам, выбеливает московские крыши. До горизонта штрихует миллионы оконных огней. А мы с Аллочкой уютно так сидим на моей тёплой кухне и пьём вино. Сладкое красное. Красиво пьём. Из хрустальных богемских бокалов. Когда-то я их из Карловых Вар привезла. (Сейчас из кухни в гостиную всё это убранство неохота было таскать.) У неё на коленях спит моя чёрная кошечка Габи. Алла тоже очень любит зверей. Нам хорошо. Мы хорошо чувствуем друг друга, глубоко понимаем. Обе – вдовы, обе – горемычные матери взрослых дочек с неудачной судьбой. Её, знаменитую артистку, по Москве лично знают во всех наркоклиниках все лучшие врачи-наркологи. Никак не могут дочку её вылечить от наркозависимости. Я говорю ей, наливая вина в бокалы:
– Ко мне завтра из Госархива приедут. Заберут старые фото, блокноты, записи и мои новые книги. Я им уже приготовила очередную коробку…
У них там, в ЦГАЛИ, в спецшкафу вся наша с Юрочкой жизнь собирается. Фотографии, переписка. Всегда отдаю это скрепя сердце. Режу как по живому, судьбу от души отрываю. Мы такие там с Юрочкой молодые. Казалось – всё у нас ещё впереди.
Аллочка своими ухоженными красивыми пальцами поднимает бокал, задумчиво смотрит на свет рубиновое вино. Спрашивает:
– А где у тебя архив-то лежит?
Говорю:
– Как где? В чемодане на антресолях. Ну и так, конечно, по всей квартире. А ноты Плевицкой и бесценные её парижские письма (ксероксы их мне привезли из Штатов) в книжном шкафу, на полках. Ну ещё есть клавиры её столетние в тумбочке.
Алла вздыхает:
– Вот и сдавай всё в архив. Срочно. И не жалей. Там всё это, может, и сохранится. А дома… Дома бывает всякое.
Я удивляюсь:
– То есть как это, всякое?
Она задумчиво гладит атласную шёрстку моей чёрной, словно пантера, Габи. Пригубливает вино в хрустальном бокале:
– Знаешь, как-то я возвращаюсь домой из Сибири. С халтуры. Мы там с девками подрабатывали концертами. С Люсей и с Майкой. (Я понимаю, что речь идёт о Людмиле Хитяевой и Майе Булгаковой, тоже наших подругах, тоже народных артистках.) Поезд в Москву рано пришёл. Ну, я доехала до своей Марьиной Рощи, такси отпустила и иду уже по своему двору. Вот, думаю, наконец-то сейчас отосплюсь. А сердце ликует. За полмесяца хорошо подработала. Теперь и по квартплате долги закрою, и Коле на памятник отложу. У нас там бывало по три концерта в день. С утра, в обед и вечерами, конечно. Посёлки там всякие, ДК деревенские, клубы. Лишь бы передвижка была, экран был. У каждой ведь с собой ролики. Нарезки из фильмов… Ну, в общем, парились мы в Сибири не зря. А у меня тогда на одних руках всё-таки и Ариша была безработная, и этот её белорус-нахлебник.
На минуту она замолкает. Но я про «белоруса» не спрашиваю. Знаю, как ей это больно. А она – уже тише:
– Это ж ведь он её на иглу посадил. Они тогда ещё оба у меня жили, в Марьиной. Правда, уже разъехаться собирались. Я как раз нашу с Колей квартирищу на две меняла. Хороший обмен нашла. Две двушки. И эта моя, что сейчас у Рижского… Понимаешь, я устала уже Аришку лечить. Я денег ей тогда уже не давала, всё равно потратят на эту гадость, на дурь. Просто когда на гастроли ехала – продукты им оставляла на кухне. Много продуктов… – Она опять замолкает, легко, одним глотком выпивает вино. В её бездонных глазах слёзы стоят. Смотрю, как же она и в горе своём неотразимо прекрасна, как притягательна! Ну как можно было простаку Коле Рыбникову всю жизнь не обожать это чудо? Ежедневно не быть с ней рядом? В неё даже Гагарин влюблялся. И как было Чаплину не приглашать такую диву на съёмки к себе в Голливуд? А Аллочка, не прогоняя с колен моей Габи, закуривает очередную сигарету (прекрасны и руки её, и маникюр) и продолжает:
– Ну вот. Иду я по своему двору к подъезду. Утро. Снежок летит, кругом сугробы. Хорошо так, бело. Прохожу мимо наших железных мусорных баков. Рядом воркуют голуби. Видно, недавно мусоровоз проехал. И тут взгляд мой цепляется за что-то тёмное почти под ногами. Остановилась. Смотрю. Вроде чьи-то глаза сквозь снег смотрят. Наклонилась, смахнула перчаткой снег. Вижу чёрно-белое фото. Знакомое. И Коля мой на меня смотрит. – Она изящно так наливает в бокалы ещё вина. В другой руке сигарета дымит. Я замерла. – А это, знаешь, что было? Это мои молодые квартиру почистить решили. Перед обменом. Ну и старьё всё лишнее из шкафов, из ящиков разных, с антресолей повыбросили. Кучей на помойку снесли. В общем, помогли мне. Почистили. – Она нежно гладит мою чёрную кошку. – А ты говоришь – архив, сдавать – не сдавать… Да сдавай всё, что можно! Сдавай обязательно. Там, может, и сохранится. Когда-то кому-то понадобится. Пригодится. А то вот так же, как у меня, родня почистит квартиру… от «мусора».
28. Меня давно не интересует профессиональный спорт. (Я где-то об этом уже говорила.) Не интересуют его победы, его достижения. Ведь это победы тела, человеческой плоти. А я считаю, что главное – это победы ума. Разума. Мысли. Прогресс именно в этом. А тело, плоть ведь скоро увянет. Такая уж и туда дорога ей уготовлена. Богом. Эта мысль моя вечно встречает противников. Всегда людей раздражает. А я не желаю спорить. Ибо по факту это именно так. Но вот недавно я неожиданно нашла сомыслителя, думающего точно так же. И, представляете, среди спортсменов! Да ещё каких! Первачей, лидеров, мировых победителей в области спорта. (А чаще именно ведь спортсмены – мои оппоненты.) А это сам великий тяжеловес, мастер спорта Юрий Власов. Он и умница, и мудрец. Он и в этом тяжеловес. И вот что Власов коротко, лаконично сказал (как раз в подтверждение моей мысли): «Мозг тела НИЧТО против силы разума». Это личный его постулат.
29. Свою предыдущую книгу мемуаров я назвала «Золотые опилки». И неслучайно. Опилки – великая, ценная вещь. Например, по опилкам можно определить не только возраст дерева, но и его сорт, его качество, даже болезни. По одной только опилочке можно восстановить всю картину минувшей жизни. Всю эпоху. Как по космической пыли – вселенную. А ещё теперь научились из опилок строить, создавать, воссоздавать всё что угодно. И вчерашнее, и современное, и будущее. Так что когда-нибудь любые опилки могут оказаться буквально бесценными. А потому: «Пилите, Шура, пилите!».
30. Всё меняется. Меняется и русская речь. Вот пример того, как она изменилась за последние два века. Математик Лобачевский в пушкинские времена сказал: «Хорошее воспитание и образование каждого угодны государству в целом». А теперь та же мысль звучит «прогрессивно» вот так: «Клёвый чувак светит тусовке».
31. Мой хороший приятель, прозаик Иван Фотиевич Стад-нюк, написал серьёзный роман «Война». Главную книгу своей жизни. И очень гордился тем, что нашёл для неё удачный эпиграф – слова мудреца, не знавшего поражений афинского полководца Фемистокла: «Мы погибли бы, если бы не погибали». Стаднюк – писатель старшего поколения, прошёл всю войну до конца. Был сотрудником армейской газеты. Много рассказывал мне о боях и трагичного, и курьёзного. «Однажды наши войска с боем вытеснили фашистов из какой-то их опустевшей деревни, местечка. И наша редакционная машина въехала туда за пехотой следом. И мы, жутко уставшие, стали располагаться по домам на ночлег. Помню, и я завалился в каком-то доме на какую-то койку. Лёг под огромное, мягкое, как перина, пуховое одеяло. Высокое, как гора. Они под такими там спят. Только помню, поутру я проснулся от голосов. От говора за окном. Высунул нос из-под этой перины, смотрю на окна – а там по улице фрицы разгуливают, ходят туда-сюда, гомонят. Понял – ночью они, оказывается, контратакой выбили наших и взяли местечко. А теперь по домам рыщут, располагаются. Я обмер, конечно, голову спрятал. Замер. Пистолет в кобуре нащупал. Голова работает, мысли как при лихорадке. Нет, думаю, живым ты меня, сучья погань, никак не возьмёшь. Никак я тебе не сдамся. Слышу, двое всё же притопали в дом, шагают, дверьми хлопают, в мою комнату заглянули. Что-то лопочут друг другу по-своему, как лают на собачьем своём языке. Потом всё же вышли наружу. Чего я только в эти минуты не перечувствовал, чего только не передумал… А чуть стихло – выполз из-под этой перины и молнией в коридор метнулся. Потом в заднюю дверь – и во двор. Со двора – в огород. И, не чуя ног под собой, не чуя себя, по кукурузе, по кукурузе метнулся в ближний лесок на горизонте. Так я и спасся, ушёл к своим… – Иван Фотиевич задумался, помолчал. – Вот какие нелепости порой случаются в жизни. И ведь не в бою, а всё-таки был на волосок от смерти… И смех и грех». И седой мудрый писатель Иван Стаднюк добродушно, искренне, как ребёнок, смеялся. Словно всё это не трагично было, а очень забавно и весело. Да и случилось только вчера.
