Таким, с самого начала, был общий замысел – разумный, политически правильный, дальновидный. Единственным его недостатком было то, что такой план ведения войны сразу отвергли бы как раз те, кому предстояло его выполнять: военные, высшее командование Красной Армии. Не Ворошилов, Тимошенко или Буденный – эти говнюки не задумываясь выполнят все, что им прикажешь. Были, к сожалению, и другие – Тухачевский, Корк, Уборевич, много, очень много других.

А на них рассчитывать не приходилось. Более того – он был уверен, что Тухачевский и иже с ним обязательно объявят такой план войны никуда не годным, пораженческим планом. Все эти гордые своими непомерно раздутыми заслугами маршалы и комкоры, эти высокообразованные военные специалисты отличались чересчур прямолинейным, узкопрофессиональным мышлением, не способным учитывать сложную, диалектическую взаимосвязь между войной и политикой.

Чем больше он думал, тем яснее становилось, что Тухачевского придется устранить. Убрать, чтобы не помешал в самый ответственный момент. Но устранение Тухачевского было чревато далеко идущими последствиями, Тухачевский был не один, его бессмысленно было бы убрать одного – все равно остались бы действовать многие другие, мыслившие точно так же, как и сам маршал. Выходило, что всех этих гамарников и якиров надо убирать вместе.

А их слишком много было. Убрать всех вместе значило бы практически ликвидировать высшее военное руководство, обезглавить Красную Армию. Не слишком ли опасно нанести ей такой удар накануне войны? Да, известная опасность в этом была.

Но гораздо опаснее, неизмеримо более опасно было бы оставить командование в руках этих людей, дать им возможность направлять ход войны; потому что в таком случае это была бы уже совсем не его война, так хорошо продуманная. Это была бы их война – глупая, победоносная и политически-самоубийственная.

В том, что свою войну он выиграет, сомневаться не приходилось. Достаточно знать русскую историю, а он ее знал. Он сказал однажды, что царскую Россию били все кому не лень, и это действительно было так, ее в самом деле многие били. Но в то же время история свидетельствует и о другом: Россия могла проигрывать малые, локальные войны, но она не проиграла ни одной большой, всенародной войны. Если под вопрос ставилось само существование России, русские давили любого врага.

Задавили, хотя и не сразу, татар; задавили в смутное время поляков; задавили в Отечественную войну французов. Если будущую войну разыграть по правильному сценарию, гитлеровское нашествие окажется для Советского Союза куда более страшной угрозой, чем было для России нашествие Наполеона; так можно ли сомневаться, что мы выиграем эту новую Отечественную войну? Нет, сомневаться в этом было бы непростительным пораженчеством.

Все сводилось к тому, что без Тухачевского и иже с ним можно обойтись. В конце концов, войны выигрывают не только талантливые полководцы, войны в конечном счете выигрывает народ. Недаром марксистская теория учит, что движущей силой истории являются массы. Воевать можно не только уменьем, воевать можно и числом. Этой самой массой.

…Осенью того же года он вызвал однажды ночью Ежова. Момент был самый благоприятный: процесс «Объединенного центра» успешно закончился, несмотря на явный саботаж Ягоды, троцкистские изверги были изобличены и понесли заслуженное наказание. Близилось к завершению следствие по делу второй группы вредителей и шпионов. Новый процесс предполагалось провести в начале будущего года – на сей раз на скамью подсудимых должны были сесть Пятаков, Сокольников, Радек и их приспешники. НКВД готовил материал и на третью группу фашистских лакеев – Бухарина, Рыкова и других двурушников, но с ними решено было пока повременить. Как только закончится январский процесс по делу антисоветского троцкистского центра, целесообразно будет созвать пленум ЦК и со всей остротой поставить на нем вопрос о недостатках партийной работы, об идиотской беспечности некоторых товарищей, чрезмерно увлеченных нашими хозяйственными успехами и закрывающих глаза на опасность проникновения фашистско-троцкистской агентуры в ряды партии. Со всей остротой поставить вопрос о бдительности.

Уже тогда, осенью 1936 года, слово «бдительность» не сходило с газетных полос, звучало все громче и настойчивее. О бдительности он и заговорил тогда с Ежовым.

Он хорошо помнит тот разговор. Нарком, недавно принявший дела от опального Ягоды, сидел в его кремлевском кабинете – щуплый карлик с лихорадочно блестящими глазами больного животного на бледном от ночного образа жизни лице. Губы у него тоже были какие-то лихорадочные, пересохшие и в трещинках. Карлик, не отрываясь, смотрел на него своими блестящими синими глазами – преданно, как собака, и в то же время почти бессмысленно, как обезьяна. Особым умом этот недоносок не отличался.

– Послушай, Ежов, – спросил он тогда, – какого мнения ты о Тухачевском?

Нарком ответил уклончиво.

– Я полностью, – объявил этот дурак, – разделяю ваше мнение, товарищ Сталин.

– Я тебя не спрашиваю, разделяешь ты мое мнение или не разделяешь. Еще бы ты его не разделял. Я спрашиваю тебя – считаешь ли ты, что Тухачевскому и другим… лицам из его окружения… можно безусловно доверять?

– Я считаю, товарищ Сталин, что безусловно доверять нельзя почти никому, – высказался Ежов. – Особенно в свете тех вопиющих фактов, которые за последнее время вскрыли и продолжают вскрывать следственные органы. Но на Тухачевского и его сотрудников особых сигналов пока не было…

Он раскурил погасшую трубку и прошелся по кабинету, жестом приказав наркому оставаться на месте.

– Особых сигналов, значит, не было. А не особые были? Что ты называешь «не особыми» сигналами?

– Были сигналы о критических высказываниях Тухачевского в ваш адрес, товарищ Сталин. В одном разговоре он пытался свалить на вас неудачи в войне с белополяками – вроде бы в августе одна тысяча девятьсот двадцатого года вы не выполнили указание главкома о передаче Первой Конной армии в оперативное подчинение Тухачевскому. Если бы не это, он, дескать, взял бы Варшаву…

– Старая песня! Легче всего – валить вину на других, когда сам обосрался. Что еще?

– Я могу принести сводку, товарищ Сталин…

– Без сводки не можешь? Говори что знаешь. Ты – нарком, не писарь, наизусть должен знать такие вещи!

Ежов, сидя в напряженной позе, быстро облизнул пересохшие, как от сильного жара, губы.

– Еще он говорил, товарищ Сталин, будто ваши предложения от одна тысяча девятьсот тридцать первого года о численном увеличении Красной Армии на самом деле разработаны им, Тухачевским. Он, дескать, сам их разработал и подкинул вам через Триандафиллова…

– Так. Еще что?

Ежов привел еще несколько таких же «сигналов», нес какую-то собачью чушь. В конце концов, потеряв терпение, он его прервал.

– Слушай, ты что мне голову морочишь? Я его о серьезных вещах спросил, а он мне, понимаешь, бабьи сплетни пересказывает – Тухачевский сказал то, Тухачевский сказал другое! Меня не интересует, что он сказал, меня интересует – что он сделал! Что он делает! Ты не знаешь? А кто должен такие вещи знать? Плохо работают твои органы, если ты не знаешь, что делает враг народа!

– Мы подготовим материал на Тухачевского, товарищ Сталин, – поспешно заверил нарком.

– Спасибо, обрадовал. Какой материал ты на него подготовишь, идиот? Очередную липу, вроде той несуществующей гостиницы? Ты что думаешь – эти военные, они такое же трусливое говно, как все ваши ольберги и ваганяны? Против Тухачевского и его группы нужны настоящие, неопровержимые улики… Ладно, мы их получим. От фашистов получим, из Берлина.

– Я извиняюсь, не совсем вас понял, товарищ Сталин, – не сразу отозвался Ежов. – Если Тухачевский – фашистский шпион, то зачем им содействовать его провалу?

– Кто тебе сказал, что он шпион? Я тебе это сказал? Я назвал Тухачевского и его группу врагами народа – это что, обязательно значит шпионы? Тухачевский хуже, чем шпион. Шпион получит свои деньги, свои тридцать сребреников, и доволен – больше ему ничего не нужно. А Тухачевскому нужно большее! Тухачевскому нужна власть. Понимаешь? Тухачевский не о деньгах мечтает, не такой он дурак. Он мечтает стать Бонапартом. Ты знаешь, кто был Наполеон Бонапарт?