— Сеньор, а как вы решили стать журналистом? — полюбопытствовал парень, коротая время за ремонтом пристройки к дому — самым разумным и благовидным предлогом к общению.

— Я понял однажды, какой могущественной силой обладает слово, — Брендон сосредоточенно забивал гвозди молотком. — Это величайший дар, данный человечеству. Словом можно уничтожить, словом можно спасти.

— Уничтожить? — каким-то странным тоном переспросил Лео.

— Знаешь ли ты, Лео, что общественное порицание — это одно из самых страшных наказаний для преступника? Разумеется, я не имею в виду отпетых негодяев, которых не вразумит даже электрический стул. Но бывают случаи, когда следствие оказывается слишком мягким по отношению к некоторым людям, совершившим преступление. Судью при желании можно подкупить, а вот общественность — ни за что и никогда, ее мнение переменить практически нереально.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, — признался Лео. — Вы можете привести пример?

— Хорошо, расскажу тебе про статью, которую я написал не так давно у себя на родине. В Шеффилде года четыре назад началось настоящее экологическое бедствие — рыба дохла и всплывала на поверхность реки, лесные животные начали массово травиться. Естественно, первым делом подозрение пало на заводы одного известного в Британии промышленного магната, коих в Шеффилде было сразу два. Надзорные органы сразу инициировали серьезные проверки, и — о чудо — ни одного нарушения не было найдено. Как думаешь, что сделал этот промышленник?

— Дал кому-то взятку? — догадался Лео.

— Без сомнения. Я начал собственное расследование и составил подробный материал на тему того, как и что именно тот сливает в реку. Провели повторную независимую экспертизу и подтвердили мои слова, после чего головокружительная карьера вредителя была закончена. Если бы даже он однажды решил вернуться к своему делу, навсегда испорченная репутация сильно помешала бы ему, ведь все знали его фамилию, имя и те безобразные делишки, которые он творил.

Лео вдруг замер после этого рассказа. Его ум поразила чудовищная, парадоксальная мысль, которой он сам до смерти испугался.

— Лео, ты в порядке? — Фортескью исподволь следил за его реакцией.

— Я? — встрепенулся он так, будто рядом находился еще кто-то. — Необычная история.

— Почему же? Самая что ни на есть обычная история. Я, можно сказать, специализируюсь на таких делах — разоблачать негодяев.

— Кого еще вы разоблачили?

— Ну, был один политический интриган, убирающий конкурентов с пути в прямом смысле слова. Ох, и опасное было мероприятие, я удивлен, как меня самого не пристрелили из какого-нибудь окна по дороге на работу.

— Как же вы не побоялись? — поразился Лео.

— А чего мне бояться? — невозмутимо произнес Брендон. — Я одинокий волк, ничем не связан в этой жизни. Умру завтра — никто и не заметит.

— Вот и я так про себя думаю, — усмехнулся парень.

— Лео, а как же мать и бабушка?

— Согласен, им было бы тяжело. Но на самом деле я никогда не чувствовал себя частью этой семьи.

— Отчего же?

— Если я скажу, вы не поверите, а не скажу — не поймете.

— Дело твое, — пожал плечами Фортескью.

— Я… — Лео посмотрел куда-то в сторону застывшим взглядом. — Я не чувствую себя частью этого мира.

Журналист отложил инструменты и пытливо взглянул на него. Всего на секунду ему стало искренне жаль этого парня — неприкаянный, потерянный, словно обломок мачты, оставшийся после кораблекрушения и болтающийся по волнам в открытом море.

— А частью какого же мира ты себя чувствуешь?

— Не знаю, — Лео устыдился своей слабости и активно принялся за дело, чтобы ненароком не заплакать при чужом человеке.

Брендон был доволен — зароненное зерно упало в благодатную почву и потихоньку начало прорастать и укрепляться корнями. Вот только Лео об этом не подозревал — процесс для него был незаметен. Лишь смутное беспокойство временами давало понять, что происходит неладное, но он был слишком увлечен собственными страданиями, чтобы услышать его голос.

========== Глава 26. Решение ==========

Леонидас с сосредоточенным видом сидел в своем кабинете на первом этаже особняка. Рядом с ним примостился светловолосый — в мать — парень, внимательно помогающий отцу с деловыми бумагами. Они были так увлечены своим занятием, что не заметили, как в кабинет вошла Далва, неся на подносе две чашки кофе.

— Эдуарду, мальчик мой, ты все за работой? — покачала она головой. — Сходил бы, прогулялся, погода такая чудесная! А вам, сеньор Леонидас, должно быть стыдно эксплуатировать сына!

— Далва! — Леонидас приспустил очки на нос. — Ну кто тебе сказал, что я кого-то эксплуатирую?

— Не стоит переживать, мы уже заканчиваем, — ответил юноша. — Я как раз собирался сходить кое-куда, вот только пара последних штрихов…

— Ладно, ладно, — Леонидас будто бы смутился. — Правда что, Эдуарду, иди, развейся, я и сам могу все доделать.

— Как скажешь, папа, — согласился Эдуарду, отпив из чашки глоток горячего напитка. — Но с контрактами по экспорту ты мне потом все-таки объясни поподробнее. Пока, Далва, — он поцеловал няню в щеку и бодрой походкой вышел прочь.

— Он так напоминает мне Диогу, — умильно посмотрел ему вслед отец. — Тот тоже был целеустремленный, амбициозный, жаль, только, ветреный.

— Ах, сеньор Леонидас! — вздохнула служанка. — Мне сегодня приснился такой замечательный сон про Диогу!

— Неужели? Расскажи.

— Снилось мне, что он снова пришел в наш дом, сидел с нами за одним столом, рассказывал что-то, а сам счастливый-счастливый! И возраста он был своего, как наши мальчики, не изменился ни капельки. Вот только одет был странно, по-современному.

— Что же тут странного? — улыбнулся Леонидас. — Если он молодой, то и одеваться должен по-молодежному, — после этой фразы в его взгляде засквозила грусть. — Далва, разве можно излечить эту боль? Сколько бы времени ни прошло, как бы счастлив я ни был, она всегда остается со мной. Как много бы я отдал, чтобы еще хотя бы раз взглянуть на него, поговорить с ним. Родители не должны хоронить своих детей, не должны… Далва, а где Иветти? — внезапно спросил он, переводя разговор на другую тему.

— Сеньор Леонидас, так она же готовит дефиле, — напомнила Далва.

— А, да-да, — Леонидас словно очнулся от забытья. — Мне показалось, что она задерживается.

Он отложил бумаги и поднялся наверх, чтобы тайком от чужих глаз побыть в комнате покойного сына. Двадцать лет пролетели, как один миг, а портрет молодого улыбающегося парня на стене висел так, точно его повесили пару дней назад. Ни Иветти, ни младшие сыновья Леонидаса не дерзали предложить ему разобрать «музей» имени Диогу — все знали и уважали скорбь главы семейства, со временем за всеми радостями и хлопотами превратившуюся в светлую и тихую, но все же печаль. Ему было трудно избавиться от мыслей о том, что большая дружная семья могла быть еще больше, и эта недостающая часть навсегда осталась зияющей дырой в династии Феррасов.

***

Лео начал чаще улыбаться, однако вовсе не из-за того, что ему было радостно. Во мраке отчаяния наступает такой момент, когда становится все равно, и появляется какое-то нездоровое оживление, со стороны выглядящее как возвращение к благополучию и нормальной жизни. Деузе было невдомек, что скрывается за привычным для ее сына веселым смехом, и она была счастлива видеть его таким — разговорчивым, острым на язык, а главное, деятельным. Похоже, Лео всерьез вознамерился стать журналистом по примеру сеньора Брендона — женщина была в этом уверена. Казалось, бури миновали, и все пошло на лад. Это был всего лишь трудный возраст, припозднившийся, правда, но временный, как и все трудные периоды.

К Лео вернулись ночные кошмары, не мучившие его с той самой ночи, когда он искал посреди старинных развалин убежища от самого себя. В них он уже был не школьником, а взрослым человеком, покорно ожидающим своего смертного часа вместе с остальными. Его ужасно пугали эти сны, но предугадать их появление было невозможно, поэтому иногда Лео не спал вовсе, а лежал, занимая голову разнообразными мыслями. И одна из них становилась все более настойчивой, изощренной, превращаясь в навязчивую идею. Поначалу Лео страшился ее, но у порочных мыслей есть одно нехорошее свойство — они не набрасываются на человека сразу, так как рискуют быть безжалостно отвергнутыми, а заставляют его посомневаться, пораздумать, привыкнуть к себе, чтобы потом растерзать жертву всей стаей, как шакалы.