На балконе за столом вся семья Левинсонов. Сам Соломон Моисеевич, Моня и две его старшие вполне упитанные сестрички Люба и Мира. Вошла на балкон и мама, Берта Абрамовна, держа сковородку с горячей яичницей и помидорами для папы.

Соломон Моисеевич, не отрываясь от газеты, взялся за яичницу.

– Соломон, – сказала жена, – у меня для тебя плохие новости.

Вилка с куском яичницы замерла в воздухе.

– Соломон, подними глаза от газеты, и ты увидишь, что у тебя уже выросли дети…

Дети привычно занимались своими делами. Моня читал пухлый том «Капитала», сестры готовили себе громадные бутерброды. Масло лежало перед ними в глубокой розетке на тающем льду, на соседней, тоже на льду, возвышался брусок паюсной икры.

– А что с детьми? – поинтересовался глава дома.

– Азохн вей! – всплеснула полными руками Берта Абрамовна. – Он еще спрашивает! Счастье, что Гусманы пристроили Моню к Нобелю, и теперь он уезжает, как вам это нравится, в Париж, не приведя еще в дом ни одного приличного молодого человека…

Сестры замерли.

– У тебя есть хотя бы пара достойных приятелей с сыновьями?

Соломон Моисеевич замычал, делая вид, что у него рот набит едой. Промычал он нейтрально, так что не было понятно, есть у него подходящие приятели или нет.

– Значит, каждый четверг ты играешь в вист с босяками, – сделала единственный правильный вывод Берта Абрамовна.

Тут хозяин дома обрел дар речи.

– Почему с босяками? Доктор Фридман босяк? А скрипач Гершович? И потом, девочки еще учатся на курсах! Не надо торопиться…

– Ты бы в другом деле не торопился, – возмутилась Берта Абрамовна.

Сестры понимающе захихикали.

– Можно хотя бы в воскресенье нормально позавтракать! – Соломон Моисеевич сорвал с себя салфетку.

– Ах тебе мешают? – саркастически поинтересовалась супруга. – Так завтракай с женой Гершовича…

Сестры замерли. Обычная перепалка приобрела интересный поворот.

– При чем здесь жена Гершовича?! – Соломон Моисеевич вскочил и стал метаться по балкону.

– Яичница остынет, – язвительно заметила Берта Абрамовна. – Жена Гершовича, конечно, ни при чем, если бы Фира вас не увидела в синематографе…

Соломон Моисеевич поднял глаза к небу, будто пытаясь там прочесть ответ на этот сложный вопрос.

В это время на улице раздался переливистый свист – так свистеть умеют только голубятники.

Соломон Моисеевич выглянул вниз и радостно вскрикнул, поскольку эта новость освобождала его от продолжения неприятной темы.

– Моня, Фима внизу в пролетке!

Сестры восторженно завизжали. Берта Абрамовна всплеснула руками:

– Откуда взялся этот шмендрик[4]? Только его здесь не хватало. Что ни день, то неприятности!

Поскольку последнее слово должно было остаться за ней, Берта Абрамовна язвительно поинтересовалась:

– А Любочку Гершович он с собой не привез?

Моня закричал:

– Фима, поднимайся!

Купальня на Приморском бульваре – это крашенные белилами деревянные мостки от берега к большому коробу, тоже деревянному, стоящему в воде на сваях и не имеющему четвертой стены, той, что со стороны моря. Внутри короб разделен на две части – женскую и мужскую. В каждой есть кабины для переодевания, спуски в воду и скамейки для отдыха. На общей террасе даже имеется буфет с парусиновым полосатым навесом от солнца.

На краю купальни лицом к морю сидели рядом в полосатых купальных костюмах Моня и Фима, болтая ногами над водой. Костюм на Фиме был явно выдан другом детства. Нижняя его часть опускалась чуть ли не до икр, а бретельки наверху Фима завязал бантиком, иначе вырез, рассчитанный под шею, уходил бы ниже груди.

Загорелый худой Моня прыгал в воду прямо с площадки, минуя ступени. А когда он заплывал далеко в море, белотелый и мускулистый Фима спускался по лестнице в воду, поглядывая через сваи на плещущихся по соседству купальщиц…

Меньшая часть посетителей купальни – это спортсмены, которые, как Моня, устраивали длинные заплывы. Большая – солидные господа, так же, как Фима, стоя на неглубоком дне, с интересом рассматривали визави по женской половине.

Наконец друзья устроились в тени под навесом и заказали лимонад.

– Какими судьбами? – спросил Моня, подскакивая и прыгая на одной ноге, наклонив голову: он вытряхивал из ушей воду.

Фима неопределенно пожал плечами и ловким щелчком отправил окурок на женскую сторону. Там взвизгнули.

– А как дядя Абрам и тетя Нехама? – не унимался Моня. – Как они устроились в Аргентине? Пишут?

– Пишут. Родственникам. У меня же нет адреса.

– И что пишут?

– Что, что? Евреи где-нибудь жили не как евреи? Им что Винница, что задница, без разницы…

Официант принес высокие бокалы со звенящим внутри льдом.

– Лехаим! – подняв бокал, объявил Фима.

– Ефим, а ты что здесь делаешь?

– Так я же тут остался.

– Я что, не вижу? В Баку что делаешь?

– Слушай, Моня, у меня к тебе дело…

Моня тоскливо посмотрел на бесцветное от жары небо.

– …Одолжи мне свой паспорт. Мне отсюда исчезнуть надо. Срочно. А я тебе его пришлю обратно. Сразу, по почте. Не сомневайся. Кровью могу расписаться.

– Ты опять что-то взорвал?

– Ну вроде того… Да ладно, шучу! Меня один гад из Ростова ищет. Требует, чтобы я на его дочке женился.

– Еврейка?

– Какая еврейка?

– Девушка эта еврейка?

– Нет, хуже. Грузинка. Рыщут абреки ее папаши по всему Кавказу. Обещают зарезать. Я вообще в этом деле евреек не люблю, они какие-то мокрые. Я половой антисемит! – гордо закончил Фима.

– И куда ты, антисемит, отсюда бежать собрался?

– Сегодня ночью есть пароход в Энзели, оттуда через Тегеран в Палестину. Дальше видно будет. Кстати, у тебя как дела?

– У меня нормально. Работаю у Нобеля. Он меня посылает осенью учиться в Сорбонну.

– Пашешь на капитал!

– Слушай, Фима, сюда, я похож на дурака? Где ты, где грузинка с абреками? Паспорт я тебе дам, но через неделю сообщу, что его украли, по той простой причине, что ни в какую Персию ты не собрался и ни черта ты мне обратно не пришлешь. Я был у Гусманов, там все знают, что ты жил у Шаумяна, а он социалист, агитирует на промыслах…

– Нельзя быть таким умным, Моня! – Фима встал. – В Париж он уезжает! Взорвать бы твоих Нобелей к чертовой матери! Паспорт лучше одолжи товарищу!

Моня бежал, насвистывая и перепрыгивая через ступени, вниз по лестнице экономического факультета Сорбонны. Несмотря на набранную скорость, он, с трудом сохранив равновесие, замер как вкопанный. На перилах балюстрады сидел сияющий Фима.

Довольный произведенным эффектом, он снял кепи и приветственно им помахал.

– Каким ветром тебя занесло? – спросил ошарашенный Моня.

– Мимо проходил, – Фима спрыгнул на пол и сразу оказался по плечо земляку. – Дай, думаю, зайду повидаюсь с другом…

– Фима, ду зальст нихт зайнклюг[5]. Ты давно в Париже?

– В октябре будет два года…

– И до сих пор мимо не проходил? А теперь, шлимазл, что ты здесь делаешь? Революция у французов уже случилась, и, кстати, не одна. И они прекрасно обошлись без тебя…

Всю эту тираду Моня выпалил, взяв Фиму за грудки.

– Что ты тарахтишь! Я здесь учусь…

Фима сбросил с лацканов своей куртки руки Мони.

– Ты? Где?! Чему?!

– Моня, ты что думаешь, ты один у нас гений?..

Обиженный таким приемом, Фима, повернувшись спиной к товарищу, начал спускаться.

Моня понуро двинулся за ним.

– Где ты, там неприятности, – сказал он в спину друга детства. – Ладно, Ефим, не злись. Скажи, как ты меня нашел?

– Большое дело. Твоя мама рассказала на Приморском бульваре Гусманам, где ты учишься. Они написали в Жмеринку моей тетке Двойре. В числе других новостей вспомнили про тебя. Двойра передала все местечковые события моим в Аргентину. В том числе сообщили, что ты ходишь холостой по Парижу. Ты помнишь Цилю, дочку Двойры? Она сейчас модистка в Петербурге… Они возбудились…