«Убийца» цел. Может, даже и на ходу. Нелепо думать, будто эти никчемные свиньи справились с работой на уровне туринских кузнецов, но, быть может, они в самом деле сумели залатать некоторые повреждения. «Убийца» стар, но вынослив и живуч, если работает реактор и нет утечки в гидравлике, он прошагает еще сотни лиг, прежде чем выйдет из строя.
Это значит… это значит…
Ох, Господь Спаситель, яви милость, направь мою никчемную мысль по верному пути…
Достаточно всего лишь забраться внутрь. Пусть «Смиренные Гиены» одержали победу в предыдущий раз, это случилось только лишь потому, что они, как и подобает мошенникам, играли на своем крысином поле и по своим крысиным правилам. В этот раз он не даст им такого преимущества. Уйдет еще прежде, чем эти ублюдки успеют вылезти из шатров.
Артиллерия Бражника не изготовлена к бою и хранится на дальнем конце лагеря, укутанная тряпьем и незаряженная. Чтобы выкатить ее на прямую наводку, зарядить и навести уйдет по меньшей мере минут двадцать – прорва времени для проворного легкого «Убийцы».
Гримберт мерял шагами свои ледяные покои, не обращая внимания на царапающий щеки холод.
Выбраться из ямы – это во-первых. Снять каким-то образом, проклятый ошейник – во-вторых. Прокрасться мимо дежурящих у ямы сторожей, не зацепить сигнальные мины, добраться до шатра, где держат Аривальда и вытащить его наружу, миновать половину лагеря с ним на плечах, чтобы добраться до доспеха… Это сколько? В-четвертых? В-пятых? Ох, дьявол…
Да и потом будет не проще. Бронекапсула легкого доспеха рассчитана на одного, двоим там нипочем не поместиться. Значит, придется приладить Аривальда на броню, как тюк с вещами, прихватив на всякий случай ремнями. Опасно, скверно. Запросто может задеть пулей, не говоря уже о том, что тряска от быстрой ходьбы может причинить раненому немало проблем.
Придется рискнуть. Кулаки сжимались неохотно, с хрустом промороженных суставов, но Гримберт стиснул их так, что даже не ощутил боли.
Он уйдет, но сперва… Сперва он развернется и выпустит весь оставшийся боезапас по рутьерским шатрам. Потроша их, точно огненными хлыстами, выворачивая наизнанку вместе с их плотоядными обитателями, кромсая дымящиеся руины вдоль и поперек, до тех пор, пока те не превратятся в тлеющие клочки ткани, усеявшие лагерь вперемешку с горькой человеческой золой.
Он разнесет в щепки дремлющую «Безумную Гретту», эту опасную суку, вместе со всей ее обслугой и изувеченным пушкарем. Он хладнокровно расстреляет выскочивших на шум офицеров – Виконта, Олеандра, Блудницу, Бальдульфа. Но в Вольфрама Благочестивого он стрелять не станет. Нет, не станет. Не потому, что пожалеет медный грош за предназначенные ему пули. А потому, что не станет лишать себя удовольствия поднять многотонную лапу «Убийцы» - и раздавить предводителя разбойников, вмазав его в снег, превратив в лохматую рыхлую кляксу, что расцветет всеми алыми и серыми оттенками…
Мечты эти были столь упоительны, что скрывали, подобно пуховой перине, все острые углы и недостатки его плана. Он не мог выбраться без посторонней помощи из ямы. Он не мог снять позорный рабский ошейник со своей шеи. Он бессилен был проскочить незамеченным к шатру с Аривальдом и, даже если бы проскользнул, едва ли смог бы что-то противопоставить вооруженным рутьерам-часовым. Все это отступало на задний план, когда он представлял хлюпанье под бронированной лапой «Убийцы»…
* * *
Рассвет следующего дня не был похож на предыдущие. Гримберт, в совершенстве изучивший жизнь лагеря, сразу это заметил. Едва лишь утренняя группа разведчиков, чертыхаясь и переругиваясь по собственному обыкновению, вернулась в лагерь, как среди «Смиренных Гиен» поднялось непривычное оживление.
Центром этого оживления был Вольфрам. Как сердце рассылает по всему телу кровь своими ритмичными ударам, так Вольфрам рассылал тревогу и беспокойство отрывистыми, резко брошенными, приказами. Преподобному Канонику было велено немедленно поднимать всех своих людей, чистить пушки и готовить телеги для серпантин.
Гримберт не знал, чем вызван этот переполох наверху, он был единственным человеком во всем лагере, жизнь которого ничуть не переменилась. Рутьеров обнаружили люди отца? Вольфрам узнал, что по его душу движутся Туринские рыцари?.. Несколькими днями раньше Гримберт позволил бы этим надеждам обмануть себя.
Но не сейчас.
Может, они уйдут?.. Соберут пожитки, свернут шатры, погрузят на телеги свою жалкую артиллерию и просто растворятся без следа, как растворяются стыдливые воспоминания и дождевые тучи? Просто оставят его и исчезнут навсегда, устремившись на запах поживы, как устремлялись все хищники сродни им. И тогда…
Вольфрам не забыл про него. Как ни был он занят, раздавая отрывистые приказы, бранясь и угрожая своим головорезам, какая-то часть его рассудка всегда помнила про Гримберта. Иначе и быть не могло.
- Наверх! – приказал он кратко, - Кажется, настало время нам потолковать с мессиром рыцарем…
В этот раз ему не досталось даже привычных унизительных шуток. Вольфрам слишком торопился, а может, был слишком занят планами, о которых Гримберту ничего не было известно. Он даже не удосужился поприветствовать его на свой особый издевательский манер.
- Значит, вот что… - Вольфрам помедлил пару секунд, присматриваясь к Гримберту.
Взгляд у него изменился. И сам Вольфрам изменился. Гримберт ощутил это, как «Убийца» ощущал изменения в электромагнитном поле, незаметное глазу, но отчетливо ощущаемое его внутренними датчиками.
В его внешнем облике не произошло никаких изменений, если не считать потертой старомодной кирасы, которую он успел на себя водрузить и в которой теперь неуклюже ворочался, точно рак в чересчур тесной раковине. Самоуверенный разбойник, мнящий себя вершителем судеб. Жалкий хитрец, заручившийся поддержкой столь же жалких отбросов. Никчемный головорез, почуявший крохотную толику власти и опьяненный ею, как самым сильнодействующим наркотическим зельем.
И в то же время это был другой Вольфрам. Незнакомый Гримберту. Убийственно спокойный, холодный и собранный, похожий на ритуальный меч, высвобожденный из ножен. И взгляд у него тоже был другой. Не тот насмешливо-маслянистый, что был хорошо известен Гримберту. Взгляд, которым он одарил Гримберта в этот раз, больше походил на сгустившееся и очень плотное излучение.
- Среди благородных господ прямота, мне кажется, не очень жалуется, - Вольфрам коротко рыкнул, когда Ржавый Паяц попытался услужливо поправить застежки его панциря, но тот не отстранился, - Только благородного духа во мне не больше, чем в голодной гиене. В этом-то мы с ребятами схожи… Уж простите, мессир, если сразу к делу, без реверансов, как это у вас в Турине заведено. Потому что дело-то, в общем, простое и разводить тут рекогнострацию никакого смысла нет. Ребятам моим предстоит работа.
Это Гримберт и так отлично понимал. Нелепо было бы думать, что уцелевшие Гиены выстраиваются шеренгами, проверяя запальные шнуры, пыжи и пороховницы только лишь потому, что Вольфрам вознамерился устроить своим рутьерам военный смотр или торжественный парад. Весь лагерь полнился злым клекотом, перемежаемый ругательствами офицеров и звоном металла – особенный звук, электризующий нервную систему сильнее, чем торжественные голоса боевых горнов или лошадиная доза стимуляторов.
Они все и сами ощущали это. Гримберт замечал это по особенному блеску глаз, которые еще не были скрыты забралами, по сдерживаемой дрожи проверяющих запалы пальцев, по нервному смеху, то и дело трещащему в разных концах лагеря.
Да, подумал он, эти люди готовятся к работе.
Преподобный Каноник, этот изувеченный карлик, сновал по своей обожаемой «Гретте», с такой нежностью высвобождая ее из брезента и мешковины, будто снимал платье тончайшего шелка с юной прелестницы.
Олеандр Бесконечный, единственный, кого не затронуло всеобщее возбуждение, отрешенно улыбался, глядя неведомо куда, однако люцернский молот в его руках, небрежно опертый оземь, заставлял снующих вокруг рутьеров держаться от него подальше, как от снаряженного снаряда с ввинченным контактным взрывателем.
