- Копченые перепелиные язычки! Как во дворце каком, ты подумай!
- Давай-ка его к нам, в шатер! Ишь какой чистенький цыпленочек, точно из курятника удрал. Ни тебе единой оспины! Клянусь, он и пахнет, небось, не дерьмом и потом, как некоторые, а сплошь туалетной водой и розовыми духами. Ей-Богу, одолжи его нам на полчасика, Паяц! Что тебе? Все равно кончать будете, а так хоть повеселит напоследок!..
Кто-то шагнул в их сторону от костра. Кто-то с усмешкой поелозил кинжалом в ножнах – вроде и в шутку, но с недобрым прищуром. Кто-то сделал вид, будто расшнуровывает шоссы, готовясь их стащить.
Скрежещущий костями старик вдруг подбоченился и полоснул по весельчакам таким взглядом, что те враз потеряли запал, а некоторые даже машинально отодвинулись от него подальше, не обращая внимания на едкий дым походных костров. Чувствовалось, что эта ржавая развалина, нелепо семенящая, дергающаяся, скрипящая изношенными поршнями и суставами, пользуется в кругу этого странного воинства значительным авторитетом, против которого не рискнут идти даже эти опаленные огнем и клацающие зубами псы. Неужели он их вожак, а вовсе не тот здоровяк в звериных шкурах? Эта развалина, которую кличут Паяцем? Но…
- Этот цыпленок – собственность Вольфрама. Попробуй только клацнуть зубами против его воли, Франц, и я разорву тебя как тряпку, а после поссу на твои корчащиеся кишки.
- Ну тебя к дьяволу, Паяц, - буркнул тот, на котором остановился взгляд горбуна, враз теряя и в размерах и в грозности, - Совсем котелок проржавел, вот шуток и не понимаешь…
Железный Паяц вдруг захихикал, отчего в его утробе задребезжали какие-то вживленные в разлагающуюся плоть детали.
- Шуток? Это я ли не понимаю шуток? Когда я шутил, графья катались по полу как малые дети, а один герцог даже изволил обмочить панталоны со смеху, когда я показывал императорского камердинера. Это я не умею шутить, Франц? Ну-ка подойди поближе и я покажу тебе отменную шутку. Хочешь знать, какую? Я оторву тебе естество вот этой самой рукой, а потом отправлюсь к твоей жене, если во всем мире существует тупица, согласная именоваться твоей женой, и поднесу ей его с букетом из астр и фиалок! Ну, как тебе шуточка?
Калека смеялся как оглашенный, ударяя себя по ляжкам и ударами этими едва не высекая искру из вросшей в плоть брони. Он не играл на публику, понял Гримберт, ему и в самом деле это казалось чертовски, уморительно смешным.
- Катись к черту, Паяц. И цыпленка своего прихвати, пока ему шею не скрутили. Но если Вольфрам думает, будто…
Калека не удосужился сделать вид, будто собеседник интересует его хоть в какой-то мере. Рыкнул на Гримберта и зашагал, даже не оборачиваясь, в полной уверенности, что пленник беспрекословно следует за ним.
* * *
Шатер, к которому вел его скрипящий старикашка, был, как будто, больше прочих, однако тоже не имел ни штандартов, ни знамен – кажется, это лесное воинство не ощущало необходимости в подобных символах.
- Внутрь, - хрипло приказал Железный Паяц, - Не то ребра вырву.
Гримберт стиснул зубы. Полог в шатре был устроен таким образом, что ему пришлось низко склониться, чтобы протиснуться внутрь, и это, хотел он того или нет, чертовски напоминало поклон.
В крови, несмотря на холод и страх, вскипели, обжигая вены, крошечные огненные фракции. Маркграфам Туринским особым императорским эдиктом, выданным при жизни его прапрапрадеда, даровалась вольность склонять голову лишь перед императорской особой и никем более. Вольность, в нынешние времена ставящая их выше иных герцогов и досточтимых прелатов. Склонить голову перед каким-то разбойничьим царьком, хитростью и подлостью одолевшим его, казалось еще более позорным, чем бежать из боя, сидя внутри едва передвигающего ноги «Убийцы».
Смирись, шепнул он себе мысленно. Ты еще не знаешь, с чем столкнулся. Быть может, впереди тебя ожидает нечто куда более скверное, чем необходимость склонить голову перед бандой лесных разбойников…
- Вот он, - буркнул за его спиной Железный Паяц, - Как просили.
От царящего внутри шатра тепла у него мгновенно закружилась голова, точно в нее, твердую и хрупкую, как высушенная тыква, вдруг запихнули смоченный в эфире огромный ком сладко пахнущей ваты. По телу поплыли флюиды слабости, тяжелые, как валуны и мягкие, как шерстяная пряжа. Если бы не стальная лапа проводника, тряхнувшая его так, что во рту с костяным звуком клацнули зубы, он бы беспомощным лягушонком шлепнулся на пол, блаженно теплый и, кажется, даже покрытый какой-то дерюгой.
От этой слабости глаза вдруг застило слезами, сквозь которые он почти ничего не разбирал, одни только плотные тени по углам. То, что эти тени были не предметами обстановки, а людьми, он понял не зрением, а каким-то иным чувством. Должно быть, тем же, которым верный «Убийца» ощущал на своем корпусе излучение вражеских лазерных дальномеров, подсвечивающих цель. Это взгляды, понял он. Пристальные взгляды, устремленные на него со всех сторон. Разглядывают. Молча, но внимательно, пристально.
Нельзя выдавать своей слабости, понял он, отчаянно пытаясь сморгнуть невесть откуда берущиеся на замерзших глазах слезы. Ни в коем случае нельзя. Все эти разбойники, городские ли, лесные ли, сродни животным, чужую слабость чуют безошибочно. И растерзать могут в мгновение ока, иной раз даже без причины, от одного только куража.
Только эти едва ли сразу растерзают. Эти, безусловно, хитры, раз уж догадались устроить засаду, в легкую перемоловшую две боевые машины. И то, что они исповедуют христианскую веру, а не кровавые культы невесть каких богов, не делает его участь ощутимо лучше.
- Вялый он какой-то, - буркнул мужской голос из дальнего угла, тяжелый и сухой, будто войлочный, - Едва ноги тащит. Кабы не сдох, щуренок…
- Вялый – это он от холода, - с готовностью пояснил другой голос. Хозяин которого, судя по шумной одышке, был обременен многими стоунами лишнего веса, - Это пройдет.
- И бледный, как сифилитичный шанкр.
- Ерунда! Видел бы ты, любезный Бальдульф, какими бледными и вялыми были кроаты под Зарой, когда мы их позиции семь лет назад в ночь перед штурмом газом залили. Славный был газ, иприто-дифосгеновая смесь, сам епископ Пьяченцы освятил, не побрезговал. Вот также само ползали, вялые как слизни и белые что Папская сутана. Потом у половины животы полопались, ну и смрад же там стоял! А остальных мы, значит, цепами…
- Смрад здесь и сейчас стоит, - отозвался первый голос, ничуть не более миролюбиво, - только от тебя самого, Бражник. Хоть нос отрезай! Опять в твоем хозяйстве что-то прохудилось, видать…
Замечание было грубым, но уместным. Атмосфера в шатре в самом деле стояла удушливая, едкая, тяжелая, точно в погребе, и Гримберт поблагодарил свой только оттаивающий нос за то, что тот пока не может разобрать и десятой доли царящих здесь ароматов. Как крысиное логово, ей-Богу! Пахло несвежей пищей, плохим маслом, плесневелым брезентом, ружейной смазкой, дешевым свечным воском, потом, еще чем-то…
Гримберт привык к тому, что в шатрах пахнет миррой, сандалом и ароматическими маслами, которые слуги заблаговременно разжигают в курильницах. Иногда еще гашишем, вином и медом от арабских сладостей, к которым был неравнодушен отец. Посторонние запахи в маркграфский шатер не допускались, несмотря на то, что шлюзами он оборудован не был, для этой цели имелись слуги и специальный распорядитель, надзирающий за протоколом даже во время боевого похода. Нечего и думать было проникнуть внутрь, будучи одетым неподобающим образом или испуская телесные зловония любого свойства.
Как-то раз, говорят, отцовские слуги не пропустили внутрь походного маркграфского шатра самого Магнебода – за то, что тот заявился, будучи одетым в пропотевший рыцарский гамбезон. Оплошность старого рыцаря была понятной – он явился прямиком с поля боя. В ту пору шло как раз одно из завершающих сражений в цепи битв, ставших известных как Проклятая Мельница, Магнебод потерял пяток верных рыцарей на минном поле, вдобавок его правый фланг крыли беглым огнем еретические полевые орудия, причиняя изрядное опустошение в рядах наступавших. Впавший в бешенство Магнебод, пытавшийся получить у маркграфа резервы и тем исправить свое отчаянное положение на поле боя, выхватил лайтер и превратил в пепел пятерых излишне настойчивых слуг разом.
