У Достоевского был блестящий момент — когда герой, еще недавно скрывавшийся от полиции, начинает прилюдно каяться в надежде на то, что кто-то его услышит и дарует ему заслуженное наказание. Гермиона давно не перечитывала того романа и не могла вспомнить названия, кажется, совсем очевидного, но этот эпизод не раз приходил ей на ум во время двухмесячного ожидания.

Суд был долгожданным. — Продолжается слушание по делу восемьсот сорок четыре «цэ». Гермиона Джейн Грейнджер, — произнес председатель, вырывая её из собственных мыслей, — вам вменяется в вину сознательное нарушение Статута о Секретности на протяжении восьми лет. Что вы можете сказать в свою защиту?

Это была формулировка, которую в протокол допроса включила сама Гермиона ещё лет десять назад. Тогда, молодая, полная энтузиазма и веры в свои силы изменить мир, она не могла подумать, что окажется той, кому этот вопрос задают. И уж тем более не могла подумать, что действительно ответит: — Ничего. — Ваши воспоминания были изучены, и было установлено, что на нарушение Статута о Секретности вас толкнул непосредственный начальник, бывший министр магии. Это правда?

Можно было сейчас кричать, что это Кингсли виноват. Но она никогда не любила перекладывать свою ответственность на других. Если бы рядом был Майкрофт Холмс, он сказал бы: «Глупо и нелогично», — и был бы прав. Мысль о Майкрофте оказалась неприятной — Гермиона была виновата перед ним. Если бы не она, он никогда не оказался бы втянут в проблемы магического мира. — Есть ли те, кто желает свидетельствовать против Гермионы Джейн Грейнджер и за неё?

Конечно, были. В основном, свидетельствовали в её пользу. Выступил Гарри, который добрых двадцать минут распинался о том, как несправедливо судить Гермиону за то, что она выполняла приказы своего начальника. Он приходил к ней несколько раз — безо всякого на то права, просто потому что он Гарри Поттер. Сообщил, что Шерлок выжил, выбрался из морга и скрылся где-то, а потом извинялся, хотя так и не сумел внятно объяснить, за что.

Выступила Джинни, но больше говорила о незаменимой помощи Аврорату в допросах особо сложных преступников. Выбрался из хогвартских теплиц Невилл, не имевший к делу никакого отношения, но пылавший праведным гневом. На какой-то миг Гермиона испугалась, когда вышел Тони Голдстейн. Она не боялась его обвинений, но в глубине души опасалась, что он сковырнул созданный ею блок, раскопал настоящие воспоминания. Но он только подтвердил, что она при нем стёрла память магглу, который знал о магии слишком много.

Наконец, все, кто желал высказаться, сделали это, и председатель суда стукнул молоточком по деревянной доске. — Волшебники и волшебницы Визенгамота, вина Гермионы Грейнджер не подлежит сомнению, — ещё бы, она ведь призналась, — кто за то, чтобы определить для неё мерой наказания заключение в Азкабане на верхнем уровне сроком на год и на три года запретить занимать административные или преподавательские должности?

Вверх поднялось совсем немного рук, и Гермиона перехватила недовольный взгляд мужчины в мантии МКМ — видимо, он подозревал, что более жёсткого наказания для неё никто не потребует. — Кто за то, чтобы приговорить ее к двухгодичному домашнему аресту с запретом на занятие административной или преподавательской работой на тот же срок?

В этот раз голосовали многие — больше половины.

Снова ударил молоток — приговор был определён.

Гермиону проводили домой под стражей, авроры сняли её чары полностью и наложили собственные, с дополнительным внутренним контуром, и настоятельно посоветовали не пытаться его взломать, чтобы не навредить себе. Гермиона и не собиралась. После суда на неё навалилась апатия. Хотелось спать, и она, только бросив несколько очищающих заклинаний, устраняя накопившуюся за два месяца пыль, повалилась на постель и заснула тяжёлым, неприятным сном, полным смутных и нечитаемых видений.

Проснулась она рывком от ощущения чужого взгляда. В тёмной комнате кто-то был. Сжала рукоятку палочки, затаила дыхание. Она не была бойцом и не могла понять, где притаился враг, но чувствовала его. Нужно было включить свет, использовать «Люмос», но она не могла. Сердце сковал ужас. Она не ожидала нападения, никому уже не была нужна — но кто-то пробрался к ней в защищённый аврорами дом и стоял в комнате, дожидаясь её пробуждения или готовясь нанести удар.

Свет вспыхнул сам, по глазам ударило, Гермиона вскрикнула и выпалила «Иммобилусом», но человек в углу мягко ушёл от удара и быстро сказал: — Успокойтесь!

Она выдохнула, приоткрыла слезящиеся глаза и увидела ночного гостя. Он был ей незнаком. В темной мантии, худощавый, высокий и с совершенно незапоминающимися чертами лица. Невыразимец. — Что Отделу Тайн нужно у меня дома? — спросила Гермиона, садясь на кровати и набрасывая на голые колени край одеяла. — Приятно, что вы по-прежнему хорошо мыслите, мисс Грейнджер. Моя фамилия Эванс, — как и у всех остальных невыразимцев, разумеется. Они все были Эвансами, Джонсонами или Смитами, изредка попадались Брауны, Скотты и Грины. — Здравствуйте, мистер Эванс. Что вам нужно? Я больше не работаю на Министерство, как вы знаете.

Эванс улыбнулся американской улыбкой — у невыразимцев всегда были белоснежные зубы: — Конечно, я знаю о ваших трудностях. Но мы предполагаем, что они временные и, скажем так, принесут вам исключительно благо.

Можно было не спрашивать, что они имели в виду. Почти наверняка родной Отдел Тайн сейчас сделает ей то же предложение, что и американский МАКУСА незадолго до ареста: работа в закрытой лаборатории. И если американцам можно было отказать, то Отдел Тайн так просто не отстанет.

Гермиона сделала вид, что увлеклась изучением облупившегося маникюра. Она осуждена — и рада этому. Но ей досталось очень лёгкое наказание. Всего лишь домашний арест, жизнь среди книг, в родных стенах на короткие два года. Она не сможет заниматься любимой работой, но может продолжать писать монографию или систематизировать исследования. Это наказание — не более чем принудительный отпуск.

Невыразимец Эванс предлагал ей другой путь, значительно менее приятный и больше похожий на наказание. Ведь наказание — это делать то, чего не хочешь, верно? Она не хотела работать на правительство и, особенно, на секретную службу. Она не хотела заниматься проектами Отдела Тайн. Поэтому не колебалась, прежде чем сказать: — Я согласна на ваше предложение.

Эванс хмыкнул: — Я вам его ещё не сделал.

Гермиона повторила его ухмылку и сказала тоном, который про себя определяла как «майкрофтовский»: — Достаточно того, что вы его обдумали, мистер Эванс. Я согласна.

Конец второй части

В прошлый раз дом Майкрофта Холмса Гермиона почти не рассмотрела, зато теперь изучила каждый кирпич отделки стен внизу, каждую трещинку в старых планках тюдоровской отделки первого этажа (1), каждый блик на тонированных стеклах.

Совершенно обычный, этот дом внушал опасение — он был спящим хищником, чьё чуткое ухо в любой момент могло уловить дыхание незваного гостя. Разбуженный, он уничтожил бы любого. Однако пока он спал, лишь изредка мигала красная точка камеры видеонаблюдения над дверью.

Гермиона закуталась в зимнюю мантию и зябко повела плечами, но не подняла палочку, чтобы применить согревающие чары, позволяя снегу падать на плечи, путаться в волосах и постепенно вытягивать из её тела те крохи тепла, которые ещё оставались.

Вечер был неожиданно холодным для середины декабря, порывы стылого колючего ветра проносились по улицам и устремлялись прочь в проулки, оставляя после себя только снежную крошку, клоки прелых листьев и ощущение опустошённости. Ветер вытягивал из души всё самое светлое. Как один большой невидимый мордредов дементор.

Она стояла у дома старшего Холмса уже сорок минут. Сорок три, если верить наручным часам — и всё не решалась переступить порога, хотя слова сбивающего следящую технику заклинания вертелись на языке. У того, чтобы работать на спецслужбы, есть и плюсы — например, заклинания, которые ещё не скоро опубликуют в «Новейших чарах и проклятиях» или в «Трансфигурации сегодня».