— Добрый вечер, Гермиона.

— Добрый вечер, Майкрофт, — сказала она. — Извините за этот поздний визит. Надеюсь, ваша поездка была успешной.

— Весьма, — он наклонил голову, — что не сделало её более приятной. Я не люблю полевую работу… всех форматов.

— Почему? — Гермиона, в общем-то, знала ответ, но ей хотелось его услышать.

— Люди, — отозвался он в кои-то веки предсказуемо. — Не люблю их… суету.

— И глупость?

— И глупость. Достаточно того, что я вынужден общаться с премьер-министром и членами Кабинета.

Это прозвучало достаточно оскорбительно и для министра, и для членов кабинета. Гермиона хмыкнула, но не была уверена в том, как стоит отреагировать, а Майкрофт, расположившись за столом, произнес:

— Полагаю, газеты вышли.

— И с впечатляющим фоторядом, заверяю вас, — ответила она, понимая, что ее лицо все-таки заливает мерзкая краска стыда. Пусть Майкрофт не видел фотографий — одно то, что он знал об их существовании, причиняло ей дискомфорт.

— Разумеется, — сказал он, внимательно оглядел ее, однозначно замечая пылающее лицо, и вдруг предложил: — Чаю?

Гермиона кивнула. В этом было что-то стабильное: кабинет Майкрофта, портрет королевы Великобритании на стене, горящий камин и чай. Антураж не менялся — менялись люди, судьбы которых предстояло решить.

Майкрофт нажал невидимую со стороны кнопку звонка, и ненадолго установилась тишина. Майкрофт перевел взгляд на огонь, а Гермиона как будто изучала дорогую раму королевского портрета, но боковым зрением невольно видела лицо своего собеседника. Возможно, это был обман зрения, но ей показалось, что тени вокруг глаз стали глубже, а контур скул — четче. В тот момент, когда беззвучная, незаметная горничная принесла поднос, Майкрофт шевельнулся и мгновенно, с реакцией, которой позавидовал бы квиддичный ловец, перехватил взгляд Гермионы, удержал, изучил — и только после этого отпустил.

Во всяком случае, Гермиона с трудом сосредоточилась на чашке чая, и даже то, что на подносе вместо печенья сегодня были пирожные, не помогло ей вернуть восстановленное было спокойствие.

— Любопытным способом вы мне прислали сегодня сообщение, — проговорил Майкрофт. — Кажется, это была выдра?

— Патронус, — ответила Гермиона и добавила: — Личный помощник и защитник. У каждого свой… — этого Майкрофту более чем хватило, чтобы заметить:

— Похоже.

— Осторожностью? — уточнила она. Про себя добавила: «Или слабостью?» Во всяком случае, она была достаточно слабой, чтобы взяться за маленькую чайную ложечку, которой, конечно, не собиралась мешать сахар, и чуть крепче необходимого сдавить ручку.

— Сочетанием сильного ума и неразумной эмоциональности.

Комплименты Майкрофта часто имели тонкую грань с оскорблениями. Но это всё-таки был комплимент, и он льстил больше, чем те слова, которые кто-либо другой мог бы адресовать её глазам, голосу или чему-то в этом роде. Гермиона ощутила что-то вроде смущения, но оно было не похоже на тот стыд, который она испытала, говоря о фотографиях, оно не жгло кислотой, а поднималось снизу вверх мягкой волной, так похожей на волны ее любимого океана. Она подняла глаза от чашки — и встретилась с Майкрофтом взглядом. Он смотрел, вопреки обыкновению, без холодности. Уже знакомым образом его зрачки расширились, заполняя почти всю льдисто-голубую радужку и оставляя видимым только узкий светлый контур. У Гермионы в горле встал ком, не давая вдохнуть, лёгкие сжало, как при аппарации, пальцы задрожали так сильно, что она была вынуждена стиснуть в них злосчастную ложечку.

Губы Майкрофта были плотно сжаты, крылья крупного носа подрагивали. Медленно он перевёл взгляд на её пальцы, протянул руку через стол и едва ощутимо дотронулся до её запястья. Гермиона не могла пошевелиться, как будто её сковало цепенящее заклятие, и всё, что она чувствовала, было прикосновение Майкрофта. Он аккуратно разжал её пальцы, забрал ложку и как будто погладил ладонь, прежде чем откинуться назад на спинку кресла и сложить руки на коленях.

Гермиона с трудом выдохнула.

Взгляд Майкрофта оставался тёплым, но сделался совершенно нечитаемым, впрочем, Гермиона едва ли сумела бы прочесть сейчас даже раскрытую книгу, появись таковая у нее перед носом. Кожа в тех местах, где он дотрагивался, горела и словно бы пульсировала. Гермиона не видела, но была уверена, что на ней остались следы — какие-нибудь росчерки или символы.

А потом он осторожно разорвал зрительный контакт. Положил себе на блюдце пирожное и спросил:

— Неужели вы никогда не любили сладкое? Даже в детстве?

— А вы без него жить не можете? — отозвалась она.

Он рассмеялся, как если бы они играли в какую-нибудь глупую игру, и она выиграла раунд:

— Что ж, мы знакомы пятнадцать лет, не удивительно, что за это время вы узнали кое-что о моих вкусах. — и конечно, ему не было нужды договаривать очевидное: «…как и я о ваших».

— Пятнадцать лет — звучит пугающе, — сказала она искренне. Это пугало, потому что напоминало о том, что ей давно не двадцать. И даже не двадцать пять.

— Sed fugit interea fugit irreparabile tempus, — согласился Майкрофт, и у него, в отличие от многих знакомых Гермионы из научных кругов, латынь прозвучала очень естественно, без натужности.

А потом Гермиона поняла, что краснеет снова, в который раз за вечер, потому что, вспомнив источник, она вспомнила и продолжение строк: «Singula dum capti circumvectamur amore», или, если переводить: «В то время как я, плененный любовью, задерживаю внимание на частностях». И она готова была держать пари на крупную сумму, что Майкрофт знал не только отдельную цитату про время, но и весь стих.

«Но бежит между тем, бежит невозвратное время,

Я же во власти любви по частностям всяким блуждаю» (1).

Мерлин. Всемогущий.

— Вергилий, — сказала она.

— Волшебники учат латинских поэтов?

— Я готовилась к поступлению в Вайкомб Эбби (2) до того, как получила приглашение в Хогвартс. Латынь и французский были обязательным условием, — ей было приятно сказать об этом.

Майкрофт кивнул, показывая, что оценил, и заметил спокойно:

— Я вам в некотором роде завидую, — и пояснил: — Я о сладком.

«Ваша растерянность говорит о том, что вы так и не научились выстраивать достоверные сценарии развития событий», — вот что он хотел сказать. И, как бы пугающе это ни звучало, Гермиона подозревала, что сейчас он действительно этому завидует.

— Никогда не понимала, что люди находят в сладком, — ответила Гермиона. — Приторно, оседает на зубах, приедается. И вредно, — последнего, пожалуй, добавлять не стоило, но она тратила слишком много сил на то, чтобы держать себя в руках.

— Стимулирует работу ума, — пожал он плечами. — К тому же, я никогда не принимал концепции… — он замолчал, но не для подбора слов, а просто наслаждаясь паузой. Слова были подобраны давно — Гермиона это чувствовала. — Монашеского истязания плоти, которая так приятна моему брату.

Сердце Гермионы пропустило пару ударов, прежде чем застучать снова.

— Страшно позволить плоти взять верх над разумом, — сказала она тихо.

Майкрофт рассмеялся:

— Как я и отмечал, у вас много общего. Шерлок говорил как-то ровно то же самое.

— Думаете, он ошибается?

— Единственный способ преодолеть искушение… — Майкрофт тонко улыбнулся, и Гермиона эхом закончила:

— Поддаться ему. Оскар Уайлд. Вы так не считаете.

— Разумеется, — согласился он. — Я считаю, что лучший способ преодолеть искушение — не иметь искушений. К сожалению, иногда человеческая природа берёт своё, — он надкусил пирожное с явственным выражением удовольствия на лице.

Гермиона уставилась на свои руки. Сладкое. Они говорили о сладком — и более ни о чём.

Она едва ощутимо коснулась его разума, не пытаясь проникнуть, скорее опираясь на чужие ощущения, чтобы не утонуть в собственных. Верхний слой его мыслей был ровным и прохладным — таким, как будто он научился окклюменции.

— Пытаетесь прочесть мои мысли? — уточнил он без намёка на раздражение.