«Жестокую «ответку» получил Щадр за преступную дерзость с княжеским оленем, мясом оного и рогами! – мысленно рассудил Радислав, вспомнив информацию к размышлению от внутреннего гласа. – А все же не ему изображать из себя страдальца!

Чуждая он сущность истинно благородной ловитве, хищная! Тать супротив природы! – не в пример достойным, вроде мя. Ведь соблюдая охотничью честь и присущее благородство помыслов и деяний, никогда не промышлял я в заповедных лесах, предуготовленных для охот токмо наших старейшин, боле одной косули за раз. А мельче она оленя! Да и продавал ту косулятину соседям, ведь не было поблизости торга, и за полцены. Рогов же и не вырезал, бескорыстно оставляя на месте… Что до провозглашенной ненависти к Киеву, обнадеживает она!».

И разжигая сие агрессивное чувство, обратился он к униженному и оскорбленному ловчему:

– Никогда не бывав в Киевском княжестве, недоумеваю зверству, учиненному супротив тебя! Изгнать заслуженного мужа из стольного града со всеми удобствами в зачуханную провинцию без удобств, лишив любимого дела и привычных радостей в уюте от знакомых женок, что может быть бесчестней?! Выбросили тебя, надругались и подвергли позору пред сослуживцами! Прав ты: невмочь простить таковое! Вороги, и те не глумятся столь!

И выслушав тебя сей миг, утвердился я, что не праведен ваш Владимир-князь, обесчестивший злосчастную Рогнеду и продолжающий бесчинства над нижестоящими! Не ценит он своих верных слуг, забывчив к их подвигам! И наносит душевные увечья, пребывая в полной уверенности, что никто не отважится отмстить за них! А ведь никто из оскорбленных киевлян и не отважился! Хотя даже Рогнеда – слабая силами девица, не струсила отбиваться от злодея в полном вооружении его.

И никому не спустили бы таковое в нашей Земле вятичей! В Киеве же, зрю, иные понятия – опасливые… При том, что не отмстить сторицей, означает простить злостное! Тут полностью согласен я с истинными мужьями, доблестными, что всепрощение – удел трусов, недостойных носить порты!

– Напрасно заподозрил ты, что смирился я. Высказал же: вовек не прощу! – энергично оспорил Радислава обидчик киевского князя.

– Эх, имей я годов, вдвое мене, уж я бы, – выдохнул он вслед с очевидным прискорбием. И надолго замолчал…

– Да что же было бы? – прервал Радислав затянувшуюся паузу.

– Точно поверил в твое сочувствие! Не повезло тебе с моими годами. Попусту накручиваешь!

«Провел мя старый притвора! Аки карася, подсек! Вот и верь таковым!» – подумал Радислав, огорчаясь нравственному несовершенству Шадра. Вслух же высказал:

– Вельми обидно выслушать подобное недоверие! Ничем не заслужил я… И в чем же, любопытно мне, корысть накручивать тебя?

– В том, что мылишься вовлечь в свои дела – тайные и явно недобрые!

Давно уж приметил я, что подкатываешься ко мне, набиваешься со мной на охоту и заискиваешь с виду. Еще и лыбишься до самых ух, подобострастно. А зенки твои остаются неулыбчивыми и холодными, точно волчьи! Да и ноне елико льстил, разливаясь в пять ручьев!

Зачем бы сие? Не иначе, имеешь скрытный умысел! И ежели вспомнить, сколь отвратен всем вятичам княжий Киев – за выплату ему дани и перемену им прежней веры, нетрудно догадаться о многом. К примеру, сообразить, что прислан ты в Тмутаракань под видом торговой надобности явно с иными намерениями…

Счастие твое, что знаком с кровным моим побратимом, дважды подряд – в ночном бою и поутру, спасшим мя от смерти. А второе твое везение: точно мечтаю я поквитаться! И в том – союзники мы.

Однако запомни наперед: аще ворон ты из матерых, так и я – не ворона, ощипанная! Посему, когда возникнет надобность, излагай прямо, и не крути! Не то – живо получишь от ворот поворот…

Внял? Не слышу ответа…

– Обдумаю, погодя и отвечу, – отреагировал Радислав, нахмурившись.

– Ну, годи! Торопить не стану! – расплылся в улыбке хищник, чуждый добродетельной ловитве, аще бывает таковая, далекий от истинной охотничьей чести, по разумению фальшивого коммерсанта. И не скрывал он самодовольства тем, что ловко перехватил инициативу, и уже диктует…

VIII

А и тяжела была доля криминалистов в первой четверти одиннадцатого века! Ведь не приходилось им рассчитывать на злодеев, оставляющих на месте преступления сотовые телефоны различных модификаций, паспорта – допустимо и заграничные, банковские карты – допустимо и платиновые, страховые свидетельства, медицинские полисы, пенсионные удостоверения, сберкнижки на предъявителя и ключи от квартир, где лежали деньги, добытые заведомо бесчестным путем.

Не имели они возможностей оперативно «пробить» номера телег, равно и экипажей для комфортного летнего выезда, саней и возков на полозьях, включая и иноземных марок, понеже в те допотопные времена еще отсутствовала нумерация на транспорте, облегчающая работу следователей и личные накопления владельцев тех средств передвижения.

Ничего не ведали даже о дактилоскопии!

И вынуждены были уповать разве что на органолептику – из собственных ощущений по части пяти традиционных чувств: зрения, обоняния, слуха, осязания и вкуса. Причем, отнюдь не всегда испытывали нетрадиционное чувство высокого удовлетворения – к примеру, при поштучном обследовании содержимого мусорных свалок неаккуратного коллективного пользования.

Не относилось к традиционным и «чувство зуба», вышедшее ныне из широкого применения. К нему обращались в ту пору для проверки золотых монет на подлинность.

Ежели при надкусывании края монеты, непременно сопровождаемом характерным хрустом, образовывалась лишь неглубокая вмятина-карбь, она являлась достоверно золотой не токмо на пригляд.

Аще ж не наблюдалось ни хруста, ни вмятины, либо последняя была, а глубокой, становилось очевидным: се – продукция недостойных фальшивомонетчиков!

И едва в шаге от выявленных следов бегства преступного лучника Молчан и Борзята практически одновременно заметили монету желтого цвета – примерным размером в двухрублевое достоинство, отчеканенное из медно-никелевого сплава на монетном дворе нынешней Российской державы, специалист по розыску и дознанию не побрезговал поднести ко рту сию находку.

– Ужель попробуешь? – справился Молчан с явным осуждением.

– Не премину, – буркнул Борзята, весь в сыскном раже.

И не преминул…

Отродясь не сподобился бы на подобное благородный Молчан! Ведь сей кругляшок представлял с виду златник ненавистного ему Владимира Киевского с изображением оного князя на обратной стороне – по пояс, с крестом в деснице и шуйцей, прижатой к груди.

Иное дело – хорошо знакомые Молчану по Царьграду ромейские солиды с изображением императора Василия Второго, с коих и была содрана композиция златника, да и его параметры!

Не испытывая к ним брезгливости – и патриотической, и гигиенической, достойный ловчий неоднократно прибегал к указанной проверке.

Киевские же златники, кои попадались ему лишь изредка – не боле трех раз, а большинство из его соплеменниеов их никогла и в зенки не зрило, он презирал с таковой силой, что наотрез отказывался принимать их в качестве оплаты, торгуя в Земле вятичей продуктами своего охотничьего промысла! Аналогично относился и к сребреникам, отчеканенными в Киеве…

Протестировав антипатичную для его сотоварища монету, Борзята, сплюнул, ибо не был совсем уж чужд гигиене ротовой полости.

– Точно златник! – констатировал он. – А драпали-то, похоже, двое. Один из них запнулся, тикая, а упав, зацепил боком за корягу поперек хода. Вот и разодрал свой поясной кошель, не заметив впопыхах, что из него выпало.

Прореживая бурьян, продолжу осмотр, не исключая новых находок…

– А и ловок ты! – воздал должное Молчан. – Истинно мастер! На ходу стрижешь подметки!

– Подметки стригут иные. Я же отлавливаю сих! – возразил по существу Борзята не без законной гордости за свое антикриминальное совершенство.

– Пожалуй, пора отличиться и мне, – рассудил Молчан вслух. – Отправлюсь на поиск стрелы… Не боишься ли одному остаться? Вдруг вернутся вороги за столь дорогой уликой?