I

… Сожитель избыточно эмоциональной Тихомиры, чуть не лишившей десятского зрения, а неправедным было сие намерение, лютое, выглядел ухоженным и с аккуратно постриженной бородой.

Явно свежевыстиранная рубаха – по-домашнему, навыпуск, была лишь чуть примята ото сна и выглядела, будто токмо вечор пошита.

По всему смотрелось: соблюдался он в уюте, сытости, да и под строгим приглядом, а о хмельном, похудев и словно помолодев, даже мечтать забыл!

«Во, что делают сливки, а еще и масло из них, с теми, кто ослаб крепостью духа! Вконец переменился Негослав! Выбыл из рядов. Не пойдешь с таковым по бабам або в разведку! А ведь было: подавал надежды…», – мысленно удостоверились ловчий с десятским и молча опечалились.

– О чем расшумелись, други? – промолвил Негослав, неторопливо почесывая грудь сквозь рубаху. – Не возразили ли чем любезной моей?

– И не собирались даже! – открестился Шадр, токмо что уличенный, что подкатывал к той с намерениями блудного свойства, нарвавшись на нелюбезность, и опасавшийся продолжения разбора своей недостойности, позорящей честной мужской род. Ибо презренны соблазнители, не достигнувшие взаимности у объектов своих вожделений! – Привели мы мальчонку из печенежского стана, она же предположила, что обижаем сей.

А иное замыслено нами…

– Вот и выкладывайте! – встряла Тихомира, еще не вполне остыв и уверенно читая в мыслях неудачливого ходока по ее вдовью честь, из-за оплошки коего Нечай едва не стал убогим и сирым калекой с пустыми глазницами, добывающим на черствый хлеб насущный, вымаливая подаяния.

– Не ведаем мы, кто оный малец, спасенный Нечаем от рабства и обмененный на хомут, кем прозывается и чем питается, ведь даже накормить его не можем, хотя голодны и сами. А Негослав – истинно разумник отроду, и права ты была, пригрев такового, да и возвысив почти до себя самой, сведущ в печенежском наречии. И решили мы обратиться к тебе, дабы помог он по настоянию твоему, – замысловато ответствовал Шадр с присущим ему хитроумием, ублажая тщеславие домовладелицы и пребывая в уверенности, что верно оценит Тихомира тот респект, понеже не бывает женщин, кои отвергли бы адресную лесть, возвышающую их в собственных очах.

Да ведь и не отвергла! – мысленно простив негоднику грехи его.

– Будь по-вашему! – заключила она. – Настою! Ведь доброе у мя сердце…

Негослав, коханый мой, пособи дружкам своим! Расспроси ребятенка, не кормленного!

Негослав разом приосанился, понеже не бывает мужчин, кои отвергли бы ласковое женское слово, возвышающее их в собственных зенках. И о чем-то спросил малого, подвинутого вперед Шадром, на говоре, понятным лишь им.

О чем вещал коханый трезвенник, уж непригодный для хождения с ним в разведку и туда, где намного слаще оной, сотоварищи могли токмо предполагать.

Однако Шадр ощутил, что плечико, за кое держал мальчугана, напряглось при первых словах Негослава, а вслед отчасти обмякло. И мало-помалу начал он лопотать – очевидно, понимая самодеятельного толмача.

А Тихомира явно приступила сопереживать – вероятно, реагируя на мимику мелкого по годам и росту печенега; сотоварищи же взирали на ее сожителя, пытаясь угадать, о чем речь, по выражению его лика.

Содержательный диалог старого и малого продолжался не столь и долго. Поелику на всем его протяжении Нечаю лишь единожды привиделся накрытый стол – с добрым ковшом медовухи и бычьим мясцом с вертела, поданным крупными кусками, хотя допускал он и компромисс в виде молочного поросенка в нежной корочке и лучше бы с хреном; меж тем, на маршруте следования сюда данный мираж являлся ему аж осьмикратно, неизменно вызывая обильное слюноотделение.

– А и вызнал! – огласил Негослав, завершив. – Осиротили мальца! Зрел он, что пал его отец, зарубленный, ведь в суматохе не успел надеть доспеха, по неосторожности снятого им пред сном. И забился сей под телегу, откуда его извлек некий при оружии. Дале и вы объявились, да и забрали с собой…

– Се за него заступился я, и чуть живота не лишился! А Нечай, спасший мя второй раз за ночь, предотвратил продажу в рабство, – вклинился в повествование Шадр, внося ясность. – Поведай ему о том, дабы помнил, кому обязан.

Негослав покосился на любезную свою – та кивнула в знак дозволения. Вслед и поведал он – на печенежском. И наново ощутил ловчий, что напряглось щуплое плечико под его шуйцей.

– А мать-то его где, и чем кормить голодное дите? – справилась Тихомира.

– Осталась в кочевом стане, до коего не один день верхом, ведь скоро рожать ей. Отец же, предполагаю, взял с собой сына, ибо происходит из рода печенежских вождей, а потомство их – сам замечал в плену – приучают к ратному делу сызмальства. Зовется же, я о малом, Тимаром.

По своему невольничьему знанию и не сомневался я насчет кормежки у печенегов. А оный подтвердил: баранье, говяжье и лошадиное мясо – в вареном, копченом, соленом и сушеном виде. Припоминаю: не разводят они домашнюю птицу, не ведают вкуса куриных яиц. А свинине – противятся, равно и рыбе…

Пользуют мясную юшку, приправленную просом. Не пренебрегают и разваренным ячменем.

«Я же сей миг не стал бы противиться жареной свининке, и даже шмату сала! – подумал Нечай, ощутив очередной выброс слюны. – И уж точно не отказался от пары курей, тушеных, умяв их до косточек. Медовуха же может и подождать!»

– А молочное?! Употребляют ли его кочевые? – всполошилась Тихомира.

– Употребляют, – успокоил ея сожитель. – Чтут они сушеные творог и молочные пенки, не сторонятся сметаны. Одобряемо ими и топленое масло. А из кобыльего молока делают бражку – однако не для ребятни она…

И опечалилась хозяюшка!

– К столу, а уж пора накрывать его, не успею я вытопить масла. Нет у мя такового творога: непривычен он в Киеве. А что за диво – сушеные пенки, даже и не ведаю. Привыкли мы в доме обходиться без копчений и солений, мясных: токмо вред от них! Держу у себя в леднике лишь пару свиных рулек – на случай прихода сестер моих с мужьями, а получается: не годятся и они для махонького кочевого… О конине же и баять брезгую! К дневной трапезе, ясно, расстараюсь на вареную говядину и юшку с просом, сбегав допрежь на торг. Еще и пирог выпеку! И курицу потушу на пробу – вдруг ему понравится? Ноне же смогу побаловать лишь сметаной, сливками да пареными репками…

«Лучше бы мы пожаловали днем!» – незамедлительно вывел Нечай, богатырского размаха в плечах и вельми уемистого чрева, далекий от глубокого чувства к репкам. Хотя его оголодавшее нутро уж изготовилось обратиться в отвратный достойным утробам конформизм, готовое поддаться чуждому вегетарианству, заведомо поступаясь принципами!

– Да полно о том! – воскликнула вдруг Тихомира. – Дите приголубить надобно, а я, неразумная, об еде развела…

И взяв того за руце, бережливо притянула к себе и прижала к груди своей, задушевно молвив, а он понимал, будто:

– Без отца ты ноне, и мамка твоя далече! И некому пожалеть тя из родичей…

Не дрожи: никто отсюда не выгонит и не отдаст злым людям! Накормлен будешь, выкупан и обстиран. Халатик твой заштопаю, и спать уложу на самом мягком. Дале – решим со спасителями твоими, а не оставлю в беде!

Со словами сиими, проникновенными, погладила она его по взлохмаченным волосенкам. И словно ударило изнутри ребятенка! Зримо задрожал весь, однако крепился, аки мог, ведь малой, а будущий муж! И лишь две капельки протекли по щекам его, печенежским, до оконечностей скул…

II

– А вслед, – продлил Шадр свое повествование, не всегда адекватное истинности, ведь о собственных промашках умалчивал он, а о многих тогдашних мыслях Нечая не мог и ведать, – все мы прошли в дом. Тихомира увела мальчонку по лесенке в верхнюю комнату.

Вернувшись, уведомила, что уложила печенежца, дабы пришел в себя и накормит его там же – отдельно от нас, дабы успокоился.

И принахмурился Негослав, податливый и послушный ей! Понеже горница являлась опочивальней, а иного места спать на перине и любиться с уютом, боле и не было. Ведь нижний этаж на четверть занимали верстак для костного резания и две полки с инструментами, оставшимися Тихомире от отца. Была еще и полка с товаром на продажу, понеже настояла хозяйка, дабы Негослав освоил и новое для себя ремесло: не беда, что задешево пойдут на торге его поделки, а все прибавка в доход семьи!