Молодец Корытников, отметил я про себя, украл высказывание у далай-ламы. Что ж, все что-то воруют: кто-то сливы, кто-то брильянты, а кто-то — высказывания.

Он неустанно повторял — преступление должно быть эстетически выдержанным. То есть красивым. Если же этого нет…

— Словом, не стоит тогда все и затевать. Ведь недаром классиком заявлено, что красота спасет мир. А грязное, неряшливое убийство, галлоны крови, вывороченные наружу дымящиеся внутренности, размазанное по паркету мозговое вещество, фекалии, моча… фи! Может, кому-то это и нравится — только не мне! Насмотришься на все эти ужасы, ночью кошмары замучают. Чернухи не должно быть ни в искусстве, ни в жизни, ни в смерти. Все должно быть чистенько и красиво. Неправда, что нельзя совершать преступления в белых перчатках. Можно! И не только можно, но и необходимо! Короче, спицы и еще раз спицы, это ты хорошо придумал!

Поначалу меня удивляло, что Корытников совсем не пользуется в разговоре блатным жаргоном, хотя немало времени провел в местах, где нормативная лексика не в ходу. Но потом подумал, а чему, собственно, удивляться? Культурный человек должен оставаться культурным при любых обстоятельствах. За примерами далеко ходить не надо: достаточно вспомнить некоторых набедокуривших депутатов, банкиров и государственных чиновников, которые, отбыв срок, вернулись к родным берегам, не утратив ни достоинства, ни бравой выправки, ни победительного лоска, ни речи порядочных людей. Словно вернулись они не с лесоповала, а с международного лингвистического конгресса.

— И учти, мой друг, никаких свидетелей! И вообще, какая разница, сколько людей благодаря твоим стараниям отправится на тот свет? Одним — меньше, одним — больше, один черт, — он презрительно махнул рукой, — им уже все равно, а тебе — польза. Свидетелю не стоит давать спуску, жалеть его не следует. Нет свидетеля — нет и подозреваемого. И еще, каждый раз на дело надо выходить в новом обличии. Проштудируй специальную литературу. Надо научиться менять внешность. Это архиважно! Парики, усы, бороды, бакенбарды, толщинки, накладки, одежда… Одежда меняет человека до неузнаваемости. И последнее. Нашей идеологией должна стать идеология очищения общества от кровососущих элементов. Я никогда не смогу сам и не позволю тебе поднять руку на обездоленного! — Он театрально возвысил голос. — А вот приморить какого-нибудь новоявленного Березовского, отнявшего последние медяки у нищего, — это благоугодно богу, при условии, что бог все-таки не выдумка, а реальность. Наша нравственность — это высокая нравственность современного Робин Гуда! Словом, если Господь существует, он оценит души моей высокие порывы и, вне всякого сомнения, авансом отпустит мне все грехи. А если бога нет, то с этой минуты я самочинно наделяю себя полномочным правом карать и миловать. Я сам себе и судия, и палач. Чем я хуже Басманного районного суда?

* * *

— У тебя недурно подобранная библиотека, — одобрительно заметил Корытников, оглядывая книжные полки в моем домашнем кабинете. — О, Станиславский! Восхитительно! «Моя жизнь в искусстве»! Прекрасно! — Он снял книгу с полки и наугад открыл страницу. — Вот так удача! Я сразу нашел то, что надо, — главу об искусстве перевоплощения. Вот послушай: «Попробуйте облачиться в лохмотья. Или в средневековые доспехи. Или в смокинг. Или в облегающий костюм балетного танцовщика. Напяльте себе на голову шутовской колпак. Или адмиральскую фуражку. Или каску пожарного. Или шляпу «борсалино». Сделайте это, и вы многое поймете. Форма всегда сильнее влияла на содержание, чем содержание — на форму. Задрапируйтесь в хитон. Сощурьте глаза. Устремите взор вдаль. Скрестите руки на груди. И вы тут же почувствуете, как вашу голову изнутри начнет распирать некая животворящая сила — от вдруг закипевших в ней мыслей. Ваш узенький, покатый лоб, изрытый вялыми морщинами, с победоносным треском раздастся вверх и вширь, и через мгновение вы уже обладатель могучего сократовского чела мыслителя». Гениально! И какой щедрый язык! Одно слово — Станиславский! Очень полезная книга!

Корытников сел в кресло и повторил:

— Хорошая библиотека. Но чего у тебя нет, так это самоучителя для желающих научиться жить по законам высокого жизненного порядка.

— Думаю, такого самоучителя вообще не существует. Разве что Библия…

Павел Петрович одарил меня снисходительной улыбкой.

— Кто спорит, в Библии, мой друг, есть замечательные места. Не хуже, чем у Тургенева. Например: «И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем». Отлично сказано! Но в целом Библия туманна и лицемерна. А подчас и жестока: она оправдывает злодеяния, достаточно вспомнить, сколько грешников пустил ко дну осерчавший Создатель во время им же инициированного Всемирного потопа. Сначала всех утопил, а потом выловил тех, кто был ему по нраву и кто умел плавать. Библия далека от конкретики. В ней сам черт ногу сломит. Да и кто ее прочел-то до конца? Может, профессиональные служители церкви? Ну, не знаю, не знаю… А вот я, в отличие от большинства, прочитал ее от корки до корки. И мало что понял. Не помогло даже мое обращение к одному священнику, которого я знал еще по Военно-политической академии имени Ленина и который лет двадцать назад из соображений банальной выгоды сменил майорский мундир на рясу.

— Политрук стал священником? Не может быть!

— Почему не может? Академия — это универсальное заведение, там дают прекрасное образование. Его можно применить в каких угодно сферах человеческой деятельности. Из стен академии вышли не только будущие генералы, но и те, кто впоследствии стали священниками, сенаторами, писателями, бизнесменами, диссидентами, крупными криминальными авторитетами и скромными нарушителями закона вроде меня. Повторяю, там давали хорошее образование, и это помогало выпускникам хорошо устроиться в жизни.

Корытников выдержал короткую паузу.

— Так вот, когда я бывшему майору рассказал о своих сомнениях, он послал меня ко всем чертям. Из чего я сделал вывод, что он и сам сомневается во всем, что касается вероучения. По его словам, Библия — это сборник дидактических установок, давно утративших актуальность. В ней нет никакого смысла. А человек во всем ищет некий высокий смысл, ищет, так сказать, величие замысла — таков удел человека. Тысячи жизней потрачены, сказал он, на поиски смысла существования человека, его рождения, смерти и всего прочего, что и есть собственно жизнь, короткая, как жизнь мотылька. Я с ним полностью согласен. Особенно с последним посылом, касающимся краткости отмеренного нам жизненного срока. Я не раз от печальных пожилых людей слышал, что жизнь коротка. Но не настолько же?! Не успел родиться, акклиматизироваться, а тут уж и помирать пора. А раз жизнь коротка, то надо успеть совершить много всякой всячины, это касается и грехов. Эту мысль надо держать наготове, если тебе вдруг, ни с того ни с сего, приспичит помучить себя угрызениями совести.

Я признался, что не так давно мне удалось успешно справиться с так называемыми угрызениями совести.

— Порой мне кажется, ради больших денег я бы отца родного зарезал!

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Если так, ты далеко пойдешь. И еще. Не надо выискивать закономерности там, где их нет и быть не может: давно установлено, что жизнь не подчиняется никаким законам, кроме законов бреда, она так и норовит свалиться в штопор, как тот самолет, которым управляет нетрезвый пилот. Жизнь абсурдна. Это ее главная особенность. Глубоко осознав это, можно преступать любые законы, ибо все законы установлены людьми, которые по определению не должны были этим заниматься и которые прежде всего думали не о справедливом миропорядке, а о собственном благе. Впрочем, все вышесказанное тоже можно выдать за закон. За закон абсурда. А что? Очень милое определение. И тут в который раз хочу процитировать Ленина. Этот гений философской мысли говаривал: «Хотите преступить закон, доведите его до абсурда».