Наглое вранье, подумал я. Амброзию не пьют: амброзией закусывают. А пьют на небесах нектар. И потом, ни у Василия Великого, ни у Иоанна Златоуста не найти таких слов. Это мне известно доподлинно. Тем не менее я не без любопытства внимал болтовне своего нового знакомца.

— И это награда за беспорочный образ жизни? — продолжал он горячиться. — В христианском раю, по-моему, тоскливо. Нет, уж лучше сковорода да свора свирепых чертей с трезубцами, чем этакое времяпрепровождение! Заметьте, значительно лучше дело обстоит у мусульман. Мне по душе их в высшей степени продуктивное желание плотски наслаждаться даже после смерти. Чем-то они напоминают мне древних греков с их праздничной идеологией гедонизма. Только греки предавались наслаждениям при жизни, мусульмане же продвинулись значительно дальше: они существенную часть удовольствий приберегли на потом.

Бережно наклонив бутылку, Корытников налил мне и себе.

— Эти хитрецы мусульмане предусмотрели абсолютно все, — Павел Петрович с наслаждением сделал глоток, — они поместили в свой магометанский рай сдобных брюнеток с задницами-мандолинами, сладчайшее вино и изобильную еду. Они ни о чем не забыли. Они позаботились даже о естественных физиологических отправлениях. Испражнения, согласно Корану, будут выходить из попавшего в рай правоверного мусульманина посредством особого пота, благоухающего парижскими духами. Вообще эти мусульмане молодцы. Они знают, как важно сделать место последнего упокоения комфортабельным и приятным во всех отношениях. И поэтому, свято веря, что после смерти его в мусульманском раю ждут легионы покладистых прелестниц, горы плова и озера хванчкары, каждый истинный приверженец ислама только и мечтает, как бы поскорее очутиться на том свете и дорваться до всего этого великолепия. Для мусульманина смерть — благо. Вообще мусульмане издревле обожали поесть, выпить и предаться блуду. Они еду, любовь и вино вписали в свои святые книги, в основы религии. Они мне очень нравятся. Мусульманский рай полон жизни и удовольствий. Там всегда царит праздник, там сплошная феерия и каждодневная эйфория. А унылый христианский рай не место для веселого, легко и свободно мыслящего человека, там завянешь от скуки! Был бы моложе, непременно поступил бы в мусульмане. Хотя обряд обрезания меня настораживает. Тебе отрезают плоть, а ты безмолвствуешь! Это ужасно!

— С раем все понятно. А жизнь?..

— Жизнь коротка и печальна, вы заметили, чем она вообще кончается? Это сказал Бродский. А он знал, что говорил, и своей ранней смертью только подтвердил эту безрадостную сентенцию. Но в жизни есть неизъяснимая прелесть, разумеется, без учета лет, проведенных за решеткой, — проговорил Павел Петрович печально. — Покажите мне человека, который бы чурался роскоши и наслаждений? Обворожительные девушки, беспечные собутыльники, увлекательные путешествия, Адриатика, Венеция, королевские скачки в Аскоте, Уимблдон, спортивные автомобили, Ницца, Неаполитанский залив! Великие театры, Лувр и Уффици для рафинированных эстетов! Крейсерские яхты, личный самолет, пятизвездочные отели! И рестораны, рестораны, рестораны для отчаянных прожигателей жизни! Ах, да это у каждого на уме! И, конечно, азартная игра — для тех, кто понимает в ней толк. А ночные прогулки по флорентийским набережным! А романтические ужины с синеокими женщинами под каштанами на осенних парижских бульварах! А красное бархатистое из аппелласьона Бандоль урожая 2002 года! А коррида! А греческая кухня! А альпийские озера Австрии! Это только Европа. А есть еще обе Америки, Азия, Африка, Австралия! Мир огромен и безумно интересен, загадочен и романтичен! Словом, можно, можно при большом желании и везении пожить в свое удовольствие! Конечно, при условии, что у вас есть некоторые средства для такого образа жизни. Что лукавить, разбогатеть мечтает каждый, только не каждый знает, как это сделать. И что еще хуже, разбогатев, человек не знает, как распорядиться богатством.

Меня так и подмывало спросить… Я и спросил:

— А вы знаете?

— Знаю! — мой собеседник всей ладонью ударил по столу. — Так давайте же выпьем за это!

— Выпить-то можно, но как быть с евангельскими заповедями? — попытался я остудить его пыл. От долгого сидения на одном месте у меня затекли колени, я вышел из-за стола с намерением слегка размяться. Со стороны я должен был выглядеть, наверно, комично. Но я давно пренебрегаю условностями.

— Так как же заповеди? — повторил я, делая энергичные приседания.

Он не ответил. Неожиданно его движения замедлились, почти остановились. Он открыл рот и так с открытым ртом на какое-то время замер. Его правый глаз, пойманный мгновением, стал диковатым: словно Корытников начал подмигивать, потом передумал, а подмигивание так и застряло на начальной стадии, не поспев за мысленным приказом.

Странным образом изменились звуки: музыка и шум голосов из соседней комнаты, где отплясывали гости, стали напоминать пластинку, поставленную не на ту скорость. Если бы зубная боль обладала способностью звучать, она звучала бы именно так.

Длилось всё это недолго, и спустя какое-то время разнообразные звуки, гвалт, топот ног и музыка вновь наполнили комнату.

Покончив с приседаниями, я вернулся на свое место. Мой собеседник ожил и, завершив наконец затянувшийся процесс подмигивания, с изумленным видом уставился на меня.

— Что-то со мной странное происходит… — проговорил он озадаченно. — Вы не поверите, но мне показалось, что вы словно растворились в воздухе.

— Это от духоты.

— Возможно… — неуверенно произнес он.

И еще раз я задал вопрос:

— Так как же быть с евангельскими заповедями?

Он резко мотнул головой, как бы отгоняя наваждение, и сказал:

— Да наплюйте вы на эти ваши дурацкие заповеди! Вы не хуже меня знаете, как приятно их нарушать. И потом, всех — и порядочных, и негодяев — ждет один и тот же конец. Еще Пушкин сказал, что нет правды на земле, но правды нет и выше. А коли правды нет ни там ни сям, то… Да и сама Библия тоже хороша. «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы». Это не я сказал, это — Екклесиаст. Помните?

— Что-то припоминаю.

— Скажите, разве не желали вы смерти человеку, жестоко и несправедливо обидевшему вас уже тем, что у него есть то, чего нет у вас? Разве не желали вы жены ближнего своего — при условии, что жена хороша собой? По глазам вижу — желали. Ну, как, скажите, от всего этого отказаться?

Да, мысленно согласился я, отказаться от всего этого нелегко. Странный господин. Философствует, умничает, прельщает. Надо бы его спросить…

— Позвольте полюбопытствовать, кто вы по образованию?

— То есть вы хотите спросить, какой институт я окончил? Так вот, мой главный институт… — он помрачнел, — мои, так сказать, главные университеты — это Дубравлаг и Севлаг в Мордовии. Вы не представляете, какая там восхитительная природа! А воздух! А уж какие там зимы! Но особенно хороши там леса! Ах, какие там леса! Вы никогда не пробовали в двадцатиградусный мороз тупым топором валить вековые сосны?

— Не пробовал.

— И не пробуйте. А если серьезно, хотите — верьте, хотите — нет, окончил я адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина и в звании капитана защищался на кафедре диалектического и исторического материализма. Но срезался. Вернее, срезал меня бывший в то время заместителем министра обороны маршал Богданов. До сих пор не могу понять, какого черта руководитель столь высокого ранга притащился на защиту какого-то несчастного капитана! Вы удивитесь, когда я назову вам тему диссертации: «Духовная культура руководителей Красной Армии в предвоенные годы в свете марксистско-ленинской философии». Более дурацкой темы придумать невозможно! Мой научный руководитель, полковник Антонцев, был дальним родственником маршала Тухачевского. И он везде, где только мог, протаскивал свои идеи, которые сводились к реабилитации военачальников, уничтоженных Сталиным накануне войны. Он эту тему мне и подсунул. Я был неопытен, молод и доверчив. Надо было бы отказаться, попытаться взять другую тему. Но я смалодушничал, поддался, вернее, по недомыслию подставился. Повторяю, я был молод, и жизненного опыта у меня было кот наплакал. Все это происходило в начале восьмидесятых, когда наверху уже вовсю пошли разговоры о том, что пора, мол, вернуть Сталину честное имя. Когда в середине защиты я упомянул имя командарма Уборевича, то увидел, как вытянулось лицо маршала. Когда я назвал Егорова, оно вытянулось еще больше. А уж когда я сказал, что если бы Блюхер, Якир, Егоров и Тухачевский не были уничтожены Сталиным, начало войны не сложилось бы для нас столь катастрофично, — что тут началось! Маршал вылетел из-за стола, стал топать ногами и орать, что Тухачевский и вся эта свора предателей были расстреляны совершенно справедливо, что Сталин всегда и во всем был прав. Что и меня надо расстрелять, чтобы я не вел подлой антисоветской пропаганды. Он бы, дескать, и сам это проделал, окажись у него под рукой хоть какой-нибудь огнестрельный предмет. Адъютант понял это по-своему и, достав из кобуры пистолет, протянул его маршалу. Тут маршал просто взбесился и обозвал меня сучьим потрохом. Но и у меня взыграло ретивое, я понял, что теперь меня все равно отовсюду попрут и что терять мне, в сущности, нечего, и решил идти до конца: я обозвал его вонючкой, собачим рылом и морской свиньей. Маршал окончательно осатанел и потянулся за пистолетом. А адъютант все прыгал вокруг меня и вопил, что сейчас сбегает за «калашом»…