Вячеслав Геннадьевич уверенным шагом свернул с улицы куда-то во дворы.

— А скажи-ка мне, мальчик, от чего ты смотришь на меня как на врага? — спросил он, глядя перед собой.

Лицо у него при этом было исполнено благодушия.

«Надо же, обычно взрослым наплевать, что ты там чувствуешь», — криво ухмыльнулся Вик.

— Вы ошибаетесь, я очень вам благодарен, — тактично ответил Мартин.

— Я разговариваю с тобой как со взрослым. Когда взрослые врут друг другу — они обычно считают друг друга идиотами. Я тебя идиотом не считаю.

— Вы относитесь к собственным детям очень…специфически. Зачем возитесь со мной? — Мартину с трудом удавалось сохранять свою обычную дипломатичность.

Он тоже устал, запутался, и ему было всего тринадцать.

Вячеслав Геннадьевич остановился у ларька. Спустя пару минут он почти силой вручил ему стакан с чаем и показал на стоящую недалеко черную кованую лавочку, утопающую в тени огромного тополя. Асфальтовая дорожка была заметена пухом, словно снегом.

Мартин сел на край лавки. Чай грел руки через картон. Мартин чувствовал себя несчастным и потерянным, ему мучительно хотелось, чтобы и ему кто-то помог. Дал совет, или сказал, что он все делает правильно. Но Мартин сам обрек себя на одиночество — стоило Вику отвернуться к стене, как оно начинало ощущаться особенно сильно.

Вячеслав Геннадьевич другом быть не мог. Мартин несколько секунд разглядывал его отрешенное лицо и зализанные назад черные волосы, а потом опустил взгляд на стакан.

— Я вожусь с тобой, потому что ты не похож на моих детей. Ты похож на меня. А еще потому, что я люблю свою дочь, и ты тоже ее любишь. Я ценю это, и ценю то, что ты не прислушиваешься к сплетням.

— Я верю тому, что вижу сам. Ваша жена — приятная женщина и хорошая мать.

— Эти слухи — правда. Об этом знает каждая собака в деревне.

— Знаете, мне наплевать. Я все еще вижу приятную женщину и хорошую мать.

Чай был черный, с химическим запахом цветов.

— Говорю же, ты похож на меня… Я хочу, чтобы ты понял, мальчик. Я не обязан тебе отчитываться в том, как воспитываю свою дочь, но я все же сделаю это. То, что я бью своих детей — не значит, что я жесток и желаю причинять им боль. Чтобы это понять, тебе потребуется много времени, но…

— Отчего же, — перебил его Мартин. — Я все хорошо понимаю. Вы думаете, что делаете доброе дело. Я плохо знаком с вашими сыновьями, но Риша — слабая, беззащитная и покладистая девочка. Она просто ждет вашей любви.

Выражение лица Вячеслава Геннадьевича не изменилось, но в глазах мелькнула насмешка. Мартин устало прикрыл глаза. Как же, сопляк взрослому морали читает.

— Риша похожа на свою мать. Сейчас она маленькая девочка, беззащитная и покладистая. Я любил ее мать, безумно, с юности, и люблю до сих пор. Если бы ты знал, через что я прошел ради этой любви. И через что она прошла.

— Риша — не ее мать.

— Ее мать жила очень… благополучно. Ее никогда не били родители, они с нее пылинки сдували. Ее берегли от всего, что могло ранить. Она рассказывала о своей комнате — она была в розовых тонах, и там было столько мягких игрушек, что нужно было постараться упасть и ушибиться. Может когда ты подрастешь я тебе смогу рассказать, чем все закончилось, но поверь мне — боль в детстве переносится куда легче и еще способна приносить пользу.

Мартин молчал. Под его щекой была шершавая поверхность стола, а за спиной щелкала пряжка ремня.

Боль.

Беспомощность.

Унижение.

Ничего хорошего он не мог найти, как ни пытался. Эта порка научила его и без того понятным ему вещам — насилие отвратительно, уродливо и несправедливо. При мысли о том, что подобное испытывает его подруга, он ощущал, как сердце толкает по венам что-то ледяное и колючее.

— Ты хочешь ее защитить. Мне нравится — детям редко хватает осознанности и благородства. Послушай меня, Вик, я не враг ни тебе, ни своей дочери. Просто поверь мне.

— Пойдемте домой? — вместо ответа попросил Мартин, сжимая пакет.

Вячеслав Геннадьевич кивнул, встал со скамейки, и не оборачиваясь пошел обратно к оживленному проспекту.

Мартин выбросил полный стакан в урну.

Вик молчал. Он не слушал, что происходило снаружи. Он завороженно смотрел, как на стене, под его пальцами распускаются узоры ледяных цветов. В них он видел порядок и строгую гармонию. То, чего так сильно не хватало этому миру.

Порядка.

Что-то тонкое и холодное отделяло его от Риши, ради которой он остался в деревне, от Мартина, любовь которого весь этот год помогала ему жить, и от всего этого мира, в котором ему приходится принимать тяжелые решения, и расплачиваться за них.

И ему это нравилось.

…

Мартин, столь отчаянно тосковавший по реальной жизни, получив тело в безраздельное распоряжение, чувствовал себя некомфортно. Вик, если выходил из своей комнаты, либо сидел и смотрел в стену, следуя потоку своих мрачных мыслей, либо огрызался и делал все, чтобы его как можно быстрее оставили в покое. Разговаривать он не желал, вцепившись в свою боль, как голодная собака в кость — ни выпустить, ни съесть.

Риша все так же приходила к нему почти каждый день. Мартин общался с ней за двоих, пытался что все так же, как раньше. И у него почти получалось, но он раньше не подозревал, как трудно дается беззаботность, когда на душе — темнота. В его книгах никто не рассказывал, что делать с озлившимся ребенком. И не было взрослых, которые могли бы ему помочь. С каждый днем настроение друга все больше пугало Мартина — тот вовсе не собирался смиряться с положением дел и не реагировал ни на какие уговоры.

В ту ночь Мартин долго лежал без сна. Глаза болели, словно от дыма. В доме стояла вязкая тишина, которая давила на виски и вызывала головную боль.

Мартин прикрыл глаза.

— Вик. Пожалуйста, поговори со мной, — попросил он.

«Зачем?» — раздался раздраженный голос.

Мартин понял, что не ошибся. Вик плакал. Поэтому так странно болели глаза.

— Ты… ты мне нужен. Вик, я тоже человек. Мне тоже больно и мне тоже… нужны друзья.

«Мартин, ну что ты за человек? Тебе меня… не надо любить. Я плохой человек. Жестокий».

— Неправда.

«Правда. Это правда, Мартин. Я плохо с тобой поступал. Я отвернулся от Риши. Я ото всех отвернулся, всех бросил. И знаешь что? Мне так нравится. Если бы я мог запереться в этой комнате, никогда отсюда не выходить — я бы сделал это. И не вышел бы, никогда. Так лучше было бы», — угрюмо сказал Вик, и в голосе его еще звенели слезы.

— Нет. Не лучше. Вик, пожалуйста, помоги мне. Давай вместе это нести.

«Я… жалею, что не поехал в приют», — выпалил он, неожиданно для самого себя.

— Тогда давай утром я пойду и скажу Вячеславу Геннадьевичу, что согласен, и мы поедем.

«Мартин, ты не понимаешь. Я поступил правильно. Честно, благородно. А я не хочу поступать честно и благородно. Ты-то не поймешь, тебе легко дается — ты видишь черное и белое, и черное отрицаешь. А я… так не могу».

— Ты ошибаешься. Мне нелегко даются мои решения. И ты знаешь, я часто ошибаюсь. Я просто пытаюсь тебе помочь.

«А больше-то тебе делать нечего, правда?!» — выпалил Вик, сам испугавшись своих слов.

За его спиной раздался треск. На белоснежной стене появилась новая ниточка трещины. Чужая боль и обида потекли в легкие, словно разгорающийся кашель.

«Мартин, я…»

Мартин молчал. Ему впервые захотелось послать все к черту, развернуться, и выйти во вторую дверь. Раствориться в темноте, и ничего не решать и не нести ответственность за эти решения.

— А теперь слушай меня. У меня может, нет тела, и тебе показалось, что я такая волшебная говорящая зверушка. Или какая-то сущность, приложение к тебе, само собой разумеющееся. Так вот, тебе неправильно показалось, ясно? — голос Мартина оставался спокойным, но что-то звучало в нем, до этого момента незнакомое.

«Я… не хотел так говорить…»

— Ты хотел, это-то меня и пугает. Да что с тобой происходит?! Да, жизнь у нас с тобой не из легких. Но я стараюсь, и до этого момента мне казалось, что у меня получается. Ты больше не голодаешь, тебя больше ни разу не избили, тебе не снятся кошмары и не мерещатся монстры, у тебя есть подруга… Что мне еще сделать?!