Где-то там, за гранью темноты его ждет бессилие. Он ничего не исправит, не изменит, никого не спасет и никому не отомстит.

Не заслужит покоя или забвения. Ему незачем туда ходить.

Он оборачивается.

Вот она, темнота. Образы, миллионы образов, целое море памяти. Он может касаться их всех поочередно, отталкивая те, что причиняют боль, и сохраняя те, что греют замерзшие руки и застывшее сердце.

У блондинки в театральном зале злое лицо и ломаные притворные жесты. Он не хочет ей верить. Не хочет, чтобы девушка в комнате с картинами плакала, чтобы страдал мужчина в черном пальто.

«Не ходи, не нужно, прошу тебя!..»

«Мне одиноко…»

«Не нужно больше боли, не ходи туда!»

«Они любят тебя, славный, поэтому желают добра. А я не умею любить. Только я скажу тебе правду — истории нужно рассказывать до конца. Иди. Ну же, иди!»

Впереди брезжит свет в дверном проеме. Он шагает в него, не оборачиваясь и не закрывая глаза.

Сначала есть только ломающая боль, перемешивающая память десяти тысяч людей, сделавших одинаковый выбор.

Следом приходит обжигающе-желанное видение. Это пляж на рассвете. Солнце поднимается из серого марева, и небо, и море, и прибрежный песок — единое, залитое светом пространство.

А потом другой свет. Белоснежный, холодный, циничный и злой наполняет его глаза. И больше нет никакой памяти.

И его тоже…

Нет.

«Не ходи…»

…

Тьма скалилась из дверного проема. Что-то таилось в этой темноте. Оно ползло по темному коридору. Тащило свое огромное, скользкое тело, медленно и громоздко. У этого существа тысячи глаз в холодном, студенистом теле, и три щупальца, покрытых редкими черными волосками.

До сих пор оно не настигло его только потому, что движется очень медленно. Своим колышущимся телом оно заняло весь коридор. И бежать некуда. В окне виднеется такая же враждебная, полная монстров тьма.

Если броситься туда, попытаться ухватиться за холодную оконную ручку. Перелезть через ледяной подоконник, коснуться босыми ногами жирной, влажной земли…

Существо станет ползти быстрее, почуяв уходящую жертву. Издаст визгливый, булькающий звук, и в темноте вокруг зажгутся сотни красных глаз…

«Ничего не будет», — раздался голос.

Голос не страшный. Так монстр не стал бы говорить. Говорит, кажется, мальчик, такой же, как он сам… нет, старше. Точно, старше. Наверное, он смог бы помочь ему. И говорит спокойно — значит, не боится.

Только откуда кому-то взяться в доме с запертыми дверями и окнами? Это монстры вездесущи, они живут в любой темноте. А ничего хорошего там отродясь не обитало.

«Неправда. В темноте живут светлячки. Смотри», — и вокруг лампы заскользили, танцуя, несколько огоньков.

Разноцветные, будто слетели с новогодней гирлянды. Они не освещали даже небольшого пространства, только светились сами. И все же в их хаотичном кружении было что-то успокаивающее.

Разве монстры живут рядом с волшебными огоньками?

«А еще в темноте живут совы. У них мягкие перья и золотые глаза», — продолжил голос.

— И острые когти, — на всякий случай шепотом возразил мальчик.

«Они нужны им, чтобы охотиться на мышей. Ты что, мышонок?»

— Нет…

«Тогда зачем тебе бояться сов? Они носят темноту в клювах, а утром укрывают кусочек в теплых перьях, чтобы сберечь от солнца».

— Зачем? Зачем чтобы наступала ночь?

«Потому что без темноты не бывает света. Не бойся темноты. Там нет никого, кто желал бы тебе зла».

Хотелось бы верить. А это, скользкое, страшное?.. И еще…

— А ты сам-то кто? И откуда взялся? Папа не разрешает водить гостей. Говорит, они непременно что-нибудь сопрут. — Мальчика осенила догадка. — Ты вор, да?

Он даже вспомнил слово «форточник». Так шепотом называли одного тощего мальчишку, который иногда появлялся во дворе его бывшего дома.

«Я не вор. Я не знаю, кто я».

— А как тебя зовут?

«У меня нет имени. Если хочешь — придумай его».

Ух ты. Придумать кому-то имя! Это же так… почти как дать кому-то жизнь. Вот не было у человека имени, а теперь — будет. Его будут звать, и он будет отзываться. Всю жизнь.

— Я же тебя совсем не знаю. Вот если подружимся — я смогу понять, как тебя зовут. А ты добрый?

«Что значит „добрый“?», — с легким недоумением спросил голос.

— Ну добрый это тот, кто никого не обижает. И… не хочет обижать.

«Я не стану тебя обижать. И не хочу. Тебя зовут Виктор, верно?»

— Верно. Только меня так никто пока не называет. Я еще не взрослый.

«И не нужно торопиться, — вздохнул голос. — Тебе все еще страшно?»

— Нет, — с удивлением произнес мальчик. — Это как у тебя получилось?

Голос не отвечал.

Темнота и правда опустела. Никто больше не крался к нему, никто не смотрел тысячей глаз.

Он закрыл глаза. Огоньки все еще танцевали у лампы — он откуда-то точно это знал. Зная, что они там есть, а еще этот, странный, но вроде бы хороший, мальчик заснул.

Ему снилась маленькая, пестрая сова, укрывающая под крылом маленький кусочек темноты.

…

Спустя несколько минут он снова открыл глаза. Подошел к шкафу, открыл дверцу. Поморщился.

Аккуратно подняв табуретку, чтобы никого не разбудить, перенес ее к шкафу, и, наконец, заглянул в зеркало, висящее на дверце.

На него смотрело чужое лицо.

Мальчик совсем маленький, ему около шести. Длинный нос и большие, серые глаза делали лицо печальным и бледные губы только усиливали впечатление. Он смотрел на свои руки, с тонкими, длинными пальцами и проступающими под кожей ниточками вен.

И чувствовал подкатывающий к горлу ужас. Хотелось кричать, но он, сделав над собой усилие, проглотил этот крик, шершавый и сухой.

Это не его лицо.

Он точно знал, как выглядит. Пусть он не помнит своего прошлого, только кружащиеся, гаснущие обрывки — морские волны, город с черепичными крышами, а впрочем, нет никакого города и моря.

Пусть он не может вспомнить ни одного момента, когда он был бы собой. Но есть вещи, которые он помнит о себе совершенно точно.

Мальчик в зеркале — блондин. У него почти белые, давно не стриженные волосы. Он сам — шатен.

У отражения темно-серые глаза. Он откуда-то знает, что, когда Вик проснется, глаза у него будут намного светлее. Потому что это у него, не у Виктора темно-серые глаза.

А главное — мальчику в зеркале не больше шести лет. Ему — двенадцать. Это он откуда-то точно знал, да, двенадцать полных лет. Ему не пришлось бы вставать на табуретку, чтобы заглянуть в зеркало.

Он медленно слез с табуретки, отнес ее на место. Закрыл дверцу шкафа — тихо, чтобы не хлопнула. Лег в кровать, завернулся в одеяло.

И почувствовал, как задавленный крик рвется наружу. Пришлось закусить край одеяла, чтобы превратить его в тихий, отчаянный стон.

Что это? Безумие? И кто из двоих безумен?

По всей видимости, Вик. Все, что он может вспомнить — его, Вика, память.

Его отец — алкоголик, избивал его мать.

У него двое сестер. Одну, Леру, мальчик очень любит. Младшую, Оксану, почти не помнит. Он не понял ее, и она для него будто не существует — слишком маленькая. Слишком крикливая. Всем слишком плевать на нее.

Вик, кажется, не очень любит мать.

Он вспоминает худую женщину, тихим голосом рассказывающую сказки о море. От обрывков этих воспоминаний почему-то веет тоской и тянет в груди.

Зато Виктор любит отца. Он пытается выловить хоть одно счастливое воспоминание об отце, но ему не удается. Нет совместных прогулок, сказок, игр, поездки на рыбалку или вырезания картинок для аппликации в детский сад. Ничего, что, по его мнению, могло бы сблизить маленького мальчика с папой.

И в детский сад Вик, кажется, тоже не ходил.

А вот важное воспоминание. Ответ на все вопросы.

…

В холодном воздухе золотилась пыль.

— Я скоро научусь писать, — сказала Виктору девочка, сидящая на диване.

Она куталась в грязное одеяло, и ее длинные, темные волосы рассыпались по одеялу, словно блестящие змейки.