Меж тем «Левиафан» подал басовитый голос, могучий и сочный, люди засуетились, начали прощаться, так как до момента, когда будут отданы концы, остался всего час. Многие пассажиры уже поднялись на корабль, они пританцовывали на палубах, махали платками, перчатками и шляпами под громкую музыку духовых оркестров на причале и на главной палубе. Вокруг бегали матросы с рупорами и вежливо торопили пассажиров к трапу.
Обнявшись последний раз с сестрой, Таня глубоко вздохнула, подала руку грустному Джейкобу, он поцеловал тыльную часть ладони и прошептал:
– Только возвращайтесь, Таня, я буду ждать!
– Долгие проводы – лишние слезы. Не ждите отхода, езжайте по домам.
– Ждем вас обратно! С малышом! И пиши чаще, дорогая.
Матвей обнялся с братом, по-настоящему поддерживающим его на протяжении всех пятнадцати лет в Америке.
– Давай, малыш, поцелуй маму и возвращайся, ждём. Ты должен приехать к нам на свадьбу, – пошутил Лео.
Супруги поднялись на борт и прошли в каюту первого класса, любезно оплаченную приглашающей стороной. Таня ахнула. Никакого сравнения с той убогой, размером со шкаф, клетушкой, которую она делила с тремя другими девушками во время пути из Бремена в Нью-Йорк шесть лет назад. Тогда в полутемном маленьком пространстве с двухъярусными полками едва-едва поместились небогатые пожитки отважных путешественниц, отправившихся за тридевять земель киселя хлебать. Та каюта была еще и низенькой, так что соседке приходилось вставать с опущенной к плечу или груди головой., правда, она в основном лежала от морской болезни и даже не имела сил выползать на палубу в отведенное для них время.
Работы в стране не было, Российскую империю раздирала на части междоусобная война, для еврейских девочек дальнейшее обучение было обречено на провал, поиск работы в Варшаве и Гдыне результатов не дал. Зато по слухам блестящее окончание ими гимназии и курсов «пишбарышень» (машинисток) сулило большие возможности в Новом свете. Татьяна была гордостью женской гимназии и не получила медаль за окончание только потому, что ввернула в сочинении на русском польское слово.
Те, кто уже уехал в Соединённые Штаты, писали бодрые письма, хвалились успехами и Ребекка, двоюродная сестра, свято в это поверила. Многие молодые евреи в начале 20-го века обосновались в Новом свете, обзавелись семьями, перетащили туда родителей из Европы, во многих крупных городах образовались общины по национальному признаку, внутри которых жизнь протекала по законам страны, но с особенностями конкретного «племени»: Маленькая Италия, Чайна-таун, Гарлем, куда активно потянулись африканцы и пуэрториканцы, вытесняя своим появлением белые семьи. Кузина уломала строгих Таниных родителей, чтобы те её отпустили. Это было маловероятно, но даже отец-раввин понял, что прокормить полдюжины оставшихся ртов будет трудно. Своих родителей, терпящих её сумасбродства с детства, просто поставила в известность. Собрала по крохам со всех, кто не смог ей сопротивляться, деньги в долг под честное слово и буквально выпихнула Татьяну из дома.
– Ну что я там одна буду делать? Ты отлично знаешь шесть языков, а у меня английский плоховат. Ну, Таубочка, ты же понимаешь, здесь нам или в прислуги, или замуж. Не хочу ни того, ни другого. Да и за кого, все подходящие уже за океаном. С работой сейчас очень трудно. Наши семьи ещё других детей должны прокормить, они нас держать не будут. Поехали!
У каждой из них оставались еще младшие братья и сестры, а денег не было не только в семьях, не было их и в стране. И Таня решилась…
Они взяли по фанерному чемодану и отважно двинулись в будущее. Оставив родной и любимый город за спиной, сестры добрались на поезде до Варшавы, потом до Бремена и на полугрузовом- полупассажирском пароходе с билетами третьего класса, которые они смогли себе позволить, предприняли многодневное трудное путешествие навстречу мечте.
Прошло шесть лет, и насмешница-судьба снова выкинула фортель…
…Эта каюта была роскошной! Мягкие ковры, уютные шторы и мебель, большая кровать с пологом, умывальник с зеркалом и унитаз за дверцей из орехового дерева. Мягкий свет с потолка и от бра на стенах. Слабый свет из иллюминатора добавлял загадочности всей картине. «Какие же тогда каюты у класса «люкс», Татьяну охватило ощущение нереальности и участия в немой кинематографической сцене.
– Присядь, милая! Пусть ножки отдохнут,– сказал Матвей. – Отчаливаем через 15 минут, можно будет выйти на воздух.
И правда, через некоторое время брюхо корабля напряглось, заурчало, задрожало. Молодая семья вышла на палубу. Внизу суетились шесть или восемь маленьких буксирчиков, упираясь всем, чем можно, они надрывно тянули громадину лайнера на разворот, сипели и пыхтели с великим упорством. Оркестры, оба, и на корабле, и на причале, играли нечто бравурное, какофония стояла ужасная, но радостная и обнадеживающая.
У Татьяны внутри, вопреки её желанию, что-то оборвалось и заныло, ей показалось, что шесть лет, прожитых в труде, напряжении и радости от небольших побед, куда-то унеслись, а впереди ждало совершенно непонятное и потому тревожное будущее. Расстояние до причала все увеличивалось, уже с трудом можно было различить провожающих, клубы дыма валили из труб, корабль слегка покачивался, маневрируя в сторону открытого моря, и слезы опять предательски потекли из уже наплаканных глаз.
– Родная, все будет хорошо. Я обещаю, – прошептал Матвей, целуя густые волосы жены.
Интерьеры "Левиафана" поражали воображение. Ковры, зелень, хрусталь…Роскошный ресторан, прекрасная библиотека, спортивные уголки на палубах, кресла в холлах и вдоль палубного променада. Уютно устроившись на бархатной софе, Татьяна впервые за последнее время расслабилась и погрузилась в воспоминания.
Шел 1920-й год. Две еврейские девушки отстояли многочасовую очередь на паспортно-таможенном контроле, на удивление лихо ответили на вопросы сурового представителя власти и вышли прямо в волшебную страну грёз. Многие новоприбывшие с содроганием вспоминали процесс прохождения санитарной и миграционной служб, но готовым ко всему девушкам показалось, что не так страшен черт, как его малюют. Самым тяжелым оказался вопль пустых желудков, которые наполняла только вода из фигурных фонтанчиков.
– Мне показалось или твой английский лучше, чем у этого дядечки, – хихикнула Ребекка и вдруг громко закричала: «Златаааа, мы здеесь!»
Старая знакомая, покинувшая родные польские пенаты три года назад, стояла на пристани и пыталась углядеть в толпе усталых плохо одетых людей своих подруг. Злата приехала в порт после работы, понимая, что появятся подруги после выполнения всех формальностей поздно. Она уже освоилась в Нью-Йорке, ей удалось заполучить место телефонистки в большой компании и отселиться в малюсенькие, но собственные апартаменты.
Именно на неё и рассчитывали вновь прибывшие эмигрантки. Злата пообещала, что найдёт место для пары матрасов и даже не будет брать с них плату первые две недели. Это было очень щедрое предложение. Ребекка была уверена, что они моментально освоятся, быстренько найдут себе какое-нибудь место на первое время, а уж потоом…большая страна – большие возможности.
Прошло несколько лет, натурализация состоялась. У Тани до сих пор сердце начинало трепетать при воспоминании о клятве гражданина, исполненной хором в 30 голосов в муниципальном суде округа. С работой, правда не сразу, но все тоже получилось. И в тысячный раз Таня с благодарностью вспоминала отца, который, видя успехи дочери в учёбе, настоятельно требовал учить ещё и английский язык в дополнение к немецкому и французскому. Польский, русский и идиш она знала «с младых ногтей». Редкие письма из дома подтверждали правильность их побега в Новый Свет. Работы не было совсем, две сестры вышли замуж и перебрались в Варшаву. Сувалки вместе со всей Польшей вышли из состава России и тихо увядали теперь на окраине другой страны. Семнадцатилетний Хаим удрал из дома, из города, где большая часть населения была иудеями, и находился сейчас где-то на трудном пути в Палестину. Он твердо верил, что евреи, наконец, обретут там свою государственность. Твёрдая его вера, впитанная с молоком матери, гнала юношу как парус, с силой урагана, в страну обетованную. "Надо же, какие мы оба оказались непоседливые"-, с нежностью думала девушка. Стоя перед зеркалом, она приводила в порядок свои густые слегка вьющиеся волосы. Уже год как по настоянию Бекки (так теперь все звали жизнерадостную сестричку) она остригла косу, и теперь они обе носили модное каре в стиле свинг. В случае с кузиной это скорее был овин или осиное гнездо, но его обладательница ни капли не расстраивалась и только, смеясь, высматривала на блошиных рынках лошадиный скребок вместо постоянно ломающихся расчёсок.
