– Я знаю, ты человек совестливый и справедливый. Скажи, хорошо ли для такого человека лишать другого счастья?

– Мефодий Кирилыч, мне не понятны ваши слова. Вам известна их причина. Не таите, скажите прямо свою претензию.

Мефодий ответил не сразу. Некоторое время, что-то обдумывая, оглаживал бороду. Но, глянув на Петра, твердо сказал:

– Что ж, вижу и впрямь тебе невдомек, о чем речь… Посему я чуток погожу сказывать свою мысль. Мне надо-ть со своим… разобраться доподлинно. Можа, чувство у кого играет, а оно часто затмевает разум. От энтого все беды. Так что погодь. Ежли впрямь есть подоплека, то и разговор наш впереди. Извиняй, что побеспокоил без надобности. Прощевай…

Этот странный разговор не имел продолжения. Только спустя время Петр узнал, о чем хотел говорить с ним Мефодий. Он не ошибся. Была подоплека, да еще какая. Врожденная чуткость старика удержала тогда его от скоропалительного разговора. Не знал Петр ни о чувствах к нему Вари, ни об ее отношениях с Игнатом, ни прочего, что эти двое имели меж собой.

– Эй, Петро, ты шо, загораешь?

Чья-то тень, появившаяся у калитки, окликнула их:

– Поздненько, кажись, кожу, смотри, не подпали!

– А, Силыч, это ты? Давай, проходи сюда.

– Да не, не могу, баба заждалась. И то, − допытывается, где это ты пропадаешь? Понимаешь, это она меня заревновала, значит-ца.

Силыч довольно крякнул:

– Всякую реальность потеряла старуха… Куды ещё ни шло, − к лежанке приревновать! А то ударил её бес в самое темечко! Втемяшилось ей в голову дурь на старости лет… А что, – неожиданно спросил Силыч, – у тебя есть что, али так, просто приглашаешь?

Он изобразил звук, недвусмысленно обозначающий открывание закупоренной бутылки.

– Ты опять за свое? – повысил голос председатель, погрозив в сторону тени. – То-то, я смотрю, чего ты подойти боишься. Смотри, Силыч, опять права лишу, если будешь с этим баловать! Или забыл?

– Не-не, Петро! Ты што, эт я пошутил. С конюшни я иду. Ну, прощевай, прощевай, – заторопился он вдруг.

Председатель хмыкнул:

– Он недавно что учудил. У нас есть в хозяйстве лошадь, уже старая. Приходится и таких использовать на работах, – нехватка у нас большая с лошадьми. Так он её брагой напоил и сам подле завалился пьяный в стельку. На другой день я его спрашиваю: «Зачем он это сделал?». Он мне говорит: «А какая радость в жизни у этой животины, только что сдохнуть побыстрее. А так я ей дал средства, она малость и забылась». Вот так и ответил. Целую философию развел. Я его тогда отругал, как следует, а потом и говорю: «Чтобы ты не портил лошадей, я лишаю тебя права подходить к ним», – и прогнал его с конюшни. Что тут с ним было! Бухнулся на колени и говорит: «Всё, руки на себя наложу, если не пустишь опять на конюшню». Не уверен, смог бы он это сделать, но для него лишиться работать с лошадьми, всё равно, что иного попа от церкви отлучить, даже похлеще. Любит он лошадей очень. Кстати, это тот Силыч, который приходится отцом вашей попутчице.

Их окликнула Варя. Евсеев взглянул на часы. На них было четверть двенадцатого.

– Петр, зови нашего дорогого гостя. Отдыхать пора…

– Ну, и впрямь, пора. Завтра вставать рано надобно. На дальние покосы ехать, – сказал Петр Иванович, затаптывая сапогом окурок. – Варя разобрала вам на полатях. Там потепле будет. Не то под утро замерзнуть можно. Ночи сейчас прохладнее стали.

Евсеев засмеялся:

– Что же это получается, – меня оберегаете, а сами лишь бы как. Право, Петр Иванович, не стою я таких хлопот.

– Нам-то с Варей не придется мерзнуть. Мы с ней в половине пятого уйдем. Вы с Марькой без нас до утра досыпать будете. Она за вами приглядит. Потом вместе к Мефодию пойдете. Марька с утра дежурит у него.

Евсееву не хотелось утруждать этих, и без того занятых людей, своей персоной. Он чувствовал стеснение, ощущая заботу, которую ему оказывали. Позже, лежа на толстом, тёплом тюфяке Евсеев размышлял о нравах и какой-то природной деликатной чуткости людей, с которыми он сегодня встречался. И то, что говорил ему за столом Петр Иванович, он начал понимать не умом, а всем сердцем…

Семенову было известно о прибытии какого-то важного немца. Рано утром его вызвали в комендатуру. Там находилось трое офицеров. Одного из них он не знал. Семенов смекнул, что это и есть тот самый офицер, ради которого всё завертелось со скоростью, удивительной даже для педантичных, умеющих всё предвидеть немцев. Беспрестанно трезвонящий телефон, красное от волнения лицо Груббера, совсем молодого лейтенанта, команды начальника комендатуры Зильбермана, отдаваемые солдатам, злое, раздраженное выражение лица гауптмана и, наконец, тарахтящие мотоциклы у крыльца говорили Семенову, что происходит нечто важное.

Когда он вошел в комнату, его тотчас же попросили подойти к карте. Худой, очкастый Зильберман, на плохом русском сказал:

– Господин Семёнов, возникла срочная необходимость сегодня же попасть в Храпово. Нам сообщили, что час назад мост через реку взорван партизанами. Дорога до Храпово занимает более пяти часов. Теперь же, с учётом объезда, это шесть с лишним и даже дольше. Главное, − никаких инцидентов с партизанами. К сожалению, они активизировались в этом районе и достаточно сильны. Господин гауптман находится здесь с очень важной миссией. Риск должен быть исключен. Вы должны выбрать кратчайший путь, исходя из соображения, я подчеркиваю, полной безопасности. Вам понятно, господин Семёнов?

– Конечно, конечно, господин офицер. Я покажу такой путь, – с готовностью закивал Семенов. – Не всё я ещё тут позабыл. Помню эти места.

– Прекрасно. Покажите маршрут.

Они наклонились над картой, лежащей на столе. Семёнов, быстро сориентировавшись, пояснил:

– Вот отсюда надо свернуть на старую лесосеку. Она вроде бы и по болоту проходит, да не совсем. Как пройдем её, так и считай напрямую вышли. Отседова верст десять будет до Храпово. Дорога ничего, легкая, только мимо излучины пройти по лесосеке и всего хлопот. Места там гиблые, но со знающим человеком пройти можно.

– Гут, гут… понятно, – перебив Семенова и перейдя на русский, нетерпеливо дернул головой гауптман, – нам важно, чтобы прошел колонна по этой дорога.

– А как же! Машины пройдут, сам ездил однажды, – пояснил Семенов. – Правда, не по своей воле, – добавил он.

Недобро усмехнувшись, вспомнил, как в двадцать втором году на грузовике, вместе с другими членами отряда везли их особисты по той же самой дороге. Только тогда ему бесконечно повезло. Не захотел Господь его смерти. Ушел он от особистов. Помогла ему в том родная земля, исхоженная вдоль и поперек. Уберегла от беспощадных пуль, когда он, с другими арестованными, на полном ходу сиганул с машины. Никого из тех, кто решился на это, Семенов больше не встречал. Знать, посекли их особисты. А он ушел в болотные заросли, слыша за собой крики и стрельбу. Никто не рискнул его преследовать. Недобрая слава ходила про эти болота. Местная милиция, зная о Синих ямах, остановилась метрах в пяти от проложенной гати.

– Господин Семенов, можете идти. Даю час уладить свои дела. Ровно в семь тридцать прибыть сюда. Поедете с нами для надежности. Свой глаз – лучший указ, – так ведь у вас говорят? Свободен.

Сказав это, Зильберман повернулся к нему спиной. Семенов тяжело поднялся и, попрощавшись, вышел. За дверью послышались звуки, удивительно напоминающие тявканье маленьких собак, визгливые, с хрипотцой. Он удивленно прислушался, не понимая, откуда там взялись собаки. Но когда к этим звукам присоединились другие, более похожие на человеческие, понял, что это смех.

– Тьфу, нечистая сила, гниль могильная! – зло плюнул Семенов, досадуя за свой мимолетный испуг. Он уже не хотел скрывать своего раздражения. По дороге домой его неотступно преследовала мысль, в последнее время не дававшая ему покоя ни днем, ни ночью. «Что происходит, что же случилось с немцами, с их техникой, с их непобедимой армией? Откуда взялась у большевиков эта сила, разносившая в пух и прах отборные войска фюрера?».