Вспотев, разомлев от выпитого, доведя себя до состояния полной истомы, мужчины поняли, что теперь им необходимо позарез.

– Пойдемте-ка во двор, посмолим по паре папирос, – предложил председатель.

Они вышли на крыльцо. Прохлада надвигавшейся ночи, охватившая их живительными струями, приносила облегчение после душного, жаркого дня. На одном краю небо розовело закатной полоской и чистые, прозрачные краски постепенно уходили в густую черноту другого его края. Ночь, разбросав звёзды в извечном беспорядке, накрывала собой натруженную землю, давая ей короткий, беспокойный отдых.

– Погода нынче хороша стоит, продержалась бы чуток и успели бы в самый раз. Уж больно капризна она в наших краях. Вся надежда на эти погожие денёчки – с едва заметной озабоченностью проговорил Петр Иванович. Он стоял, запрокинув голову к небу, словно заклинал высшие силы повременить со своими капризами.

Постепенно смолкавшие по деревне звуки словно гасли под всесильным потоком заливавшей всё вокруг густой темноты. Кое-где ещё слышались отдаленные голоса и звуки гармони, смех и перекрывающее всё весёлый визг и довольное гоготанье.

– От дурни! Им бы поспать малость, так нет, не берёт их ничего – усмехнулся Петр Иванович. – Ведь наработались за день за двух, с ног валились, а поди ж ты, – уже гогочут!

– В молодости так, наверно, должно быть, – согласился Евсеев. – Вспомните свои молодые годы. Наверное, не отставали от них по части ночных бдений, так ведь?

– Может и так, – отозвался председатель – только бдения у нас немного по-другому проходили. Больше собирались обсуждать, что и как делать завтра, Гулянья уходили как-то стороной, не до этого было. То банда объявится, то кулачьё всё сено пожгёт или пиломатериалы попортит. Какие уж тут гулянки да любовь!

– Так уж и обошла вас любовь! Глядя на вашу жену трудно в это поверить, согласны?

Евсеев хитро посмотрел на председателя. Тот, вдруг задымив папиросой, скрылся в облаке дыма. Когда свежий порыв ветра унёс его последние остатки, глянул на Евсеева заблестевшими глазами:

– Да, признаю… повезло мне с ней. Уж куда мне и думать больше, а вот влюбилась в старого да в израненного. Сам не могу понять, отчего так получилось? И сколько с ней живу, столько и боюсь, – кончится этот сон.

В голосе Петр Ивановича послышались потаенные светлые нотки. На лице его, освещенном падавшим из окна светом, появилась мягкая улыбка.

– А вы женаты? – неожиданно спросил он Евсеева.

– Нет, не успел. Ни до войны, – я со второго курса института стал работать во фронтовой многотиражке. Мотался, как заведенный, по заданиям редакции. После тоже не случилось, – всё в разъездах. Мать умерла, братья с фронта не вернулись, так что живу один.

Непонятно почему, но Евсееву захотелось рассказать этому человеку о себе, о своих делах, о матери, которая после лагерных мытарств и гибели мужа одна растила детей. О том, что с фронта из троих её сыновей вернулся только он один, самый младший. Ему хотелось рассказать, как долго болела мать перед смертью, не сумев пережить гибель своих сыновей. Что-то глубоко родственное он ощущал в отношениях Мефодия и своей матери к погибшим сыновьям. Евсеев был уверен, что Петр Иванович сможет его понять. Поймет его не профессиональный, а чисто человеческий интерес к старику.

– Петр Иванович, есть у меня несколько вопросов. Меня озадачивает отношение односельчан к Мефодию. Неужели им безразлична память о его великой жертве? Чтобы о подвиге их односельчанина узнали как можно больше людей в нашей стране? Ведь я сам по чистой случайности услышал об этом.

– Да-а…– протянул тихо председатель. – Выжив в тот день, люди крепко запомнили, чем они обязаны ему. Благодарность людей к Мефодию не пропала. Она, может, не так видна со стороны. Поверьте, нет ни одного жителя Выселок, который бы хоть что-то не старался сделать для старика.

– И все равно, мне не очень понятна, простите, чуть ли не равнодушие в вопросе увековечения, не постесняюсь сказать, великого подвига для истории нашего народа. Тут дело уже не в желании самого Мефодия остаться в неизвестности. На таких примерах дух народа крепнет и возвышается. Даже сейчас, когда война кончилась.

– Хм, – усмехнулся Петр Иванович. – Все-таки профессия ваша так и просачивается из всех пор. Вы так высоко и хорошо сказали о значимости подвига Мефодия. Но есть еще одно, как бы вам это сказать? Наши люди не равнодушны, не беспамятны. Просто благодарность каждого из нас до скончания века будет жить в нашем сердце.

– Если я правильно понял, то истинная причина молчания кроется в глубоко личном отношении к Мефодию. Люди не хотят делиться сокровенным с посторонними. Это все равно, что прилюдно кричать на площади о своих тайных помыслах.

– Верно.

Председатель затянулся, и, чуть помолчав, глянул на Евсеева:

– Знаете, это как причастие в храме. Мы не черствы и не равнодушны. Нет… Это наш характер. Мы не умеем плакать и вопить о чувствах на весь свет. Живем скромно, и также скромно выказываем свое отношение к любым событиям. Так уж мы устроены…

– Но разве эта особенность характера не мешает им понять, что, скрыв от народа исключительное деяние, они, тем самым, творят несправедливость. Мне кажется, что это похоже на своего рода эгоизм! Он, дескать, наш и делиться его славой мы не хотим и не будем.

Петр Иванович покачал головой:

– Не знаю. Может, так оно и есть. Я уже говорил вам, что места наши особенные. Живем, как на отшибе. Наверное, осмотрительность и осторожность по отношению к заезжим у нас в крови. Потому со стороны мы кажемся нелюдимыми.

– Нет, я не то имел в виду. Не… неудобные, что ли, свойства характера, а только чрезмерную недоверчивость здешних людей. Вы, наверное, читали в прессе, что во время войны несколько деревень были начисто сожжены вместе со всеми жителями. И никто не смог их спасти, не нашлось такого человека, который своим мужеством и умом пересилил изуверство фашистского зверья и их пособников. То, что совершил Мефодий Кириллович с сыновьями, есть высшая мера мужества и человечности.

– Читал… Только вы неверно судите о наших людях. Многих из них во время оккупации жестоко пытали. Некоторые после этого остались инвалидами. А ведь почти все знали о партизанах, кто и где находятся. Но ни один не выдал нас. Лихое время они испытали на себе сполна. Может, потому подвиг Мефодия не стал для людей неким исключительным поступком. Просто он один из всех смог переступить черту, за которой возврата уже не было. Вот за это мы и благодарны Мефодию…

Председатель говорил это, а сам думал, что не поступи так Мефодий, и не было бы у него этого непомерного счастья, светлой радости жизни. И то, что это сложилось так, он обязан простому порыву души чужого человека, который определил все его будущее. Не случись в тот день великой беды, не быть ему с Варей во веки вечные. Он до сих пор не мог понять, как так судьба поворачивает свой выбор. Погибни Варя вместе со всеми в тот день, все равно, другой жизненный путь не соединил бы их судьбы.

По всему выходило − быть Варе женой Игната. И то, что она сама думала иначе, ничего не изменило бы. Прошла бы его жизнь по-другому, может, ладно и мирно с другим человеком. Но тогда не довелось бы ему познать самого главного смысла в жизни человека – разделенной на двоих глубочайшей любви.

Он вспомнил, как однажды его остановил Мефодий и пригласил в дом. Глядя в глаза Петру, Мефодий сказал:

– Разговор у меня к тебе, председатель, имеется. Пройдем в дом. Присядем и обговорим одно дело…

В доме Мефодий кликнул жену:

– Настасья, подай нам квасу. Иной разговор на сухое горло не ладится.

Едва лишь Настасья поставила жбан и кружки на стол, Мефодий попросил:

– Поди, мать, в огород. Нам с Петром чуток побеседовать надобно. Да не приходи, пока не позову. Ступай.

Разлив квас по кружкам, Мефодий кивнул:

– Пригуби. Квасок больно хорош …

Он усмехнулся и умолк. После недолгого молчания, как-то по-особенному взглянув Петра, спросил: