– Мадди, милая, мы делаем ремонт у тебя в спальне, я у тебя хотела спросить…

– Вы делаете ремонт в моей спальне?

– Да, там надо все подновить. Я…

– В моей комнате?

– Да. Я думала там новый ковер положить, зеленый. Знаешь, такой приятный зеленый.

– Как же так! – воскликнула Мадлен.

– Мадди, мы уже четыре года ничего не трогали в твоей комнате – можно подумать, это храм какой-то! Мне бы хотелось иногда использовать ее для гостей, там же ванная встроенная. Не волнуйся, когда приедешь домой, она по-прежнему останется за тобой. Это всегда будет твоя комната.

– А как же мои обои?

– Они старые. Облезают.

– Обои я менять не позволю!

– Ой, ну ладно. Обои оставлю как есть. Но ковер…

– Прошу прощения, – сказал непререкаемым тоном Олтон. – Я позвонил, чтобы поговорить о выпуске. Фил, ты перехватываешь инициативу. С ремонтом вы как-нибудь в другой раз разберетесь. Так вот, Мадди, давай я объясню, какие тут плюсы и минусы. Когда твой двоюродный брат оканчивал Уильямс, мы все собрались на ужин после церемонии. И если помнишь, Доутс все время жаловался, что не смог пойти ни на одну вечеринку, – и ушел в середине ужина. Так вот, мы с мамой готовы остановиться на ночь – или на две ночи, – если нам удастся с тобой повидаться. Но если у тебя много планов, может, вариант с завтраком более разумный.

– До выпуска еще два месяца. Я еще даже не знаю, что там будет.

– Я же отцу так и говорила, – сказала Филлида.

Мадлен пришло в голову, что они занимают линию. Она резко оборвала:

– Дайте подумать. Мне пора. Я занимаюсь.

– Если мы останавливаемся на ночь, я бы хотел побыстрее забронировать, – повторил Олтон.

– Позвони мне в другой раз. Дай подумать. В воскресенье перезвони.

Она повесила трубку, не дождавшись, пока Олтон замолчит, поэтому, когда через двадцать секунд телефон зазвонил снова, Мадлен сняла трубку и сказала:

– Пап, ну хватит. Не обязательно сегодня вечером решать.

На том конце помолчали. Потом мужской голос произнес:

– Папой меня звать необязательно.

– О господи! Леонард? Извини! Я подумала, это отец. Он уже по поводу планов на день выпуска агонизирует.

– Я тут тоже слегка агонизировал.

– По поводу чего?

– По поводу того, чтобы тебе позвонить.

Это ей понравилось. Мадлен провела пальцем по нижней губе. Потом сказала:

– Ты уже успокоился или хочешь попозже перезвонить?

– Сейчас я сижу, все хорошо, спасибо, что поинтересовалась.

Мадлен подождала продолжения. Его не последовало.

– Ты просто так звонишь? – спросила она.

– Помнишь тот фильм Феллини? Я подумал, может, ты сможешь, если не очень, это самое, я понимаю, некрасиво так поздно звонить, но я в лабе сидел.

Голос у Леонарда был действительно немного нервный. Это ей совсем не понравилось. Нервные парни были не во вкусе Мадлен. Если парень нервный, значит, у него есть причина нервничать. До этого момента Леонард казался скорее персонажем страдающим, чем нервным. Страдающий – это лучше.

– По-моему, ты не закончил фразу, – сказала она.

– А что я забыл?

– Может, вот так: «Не хочешь ли со мной сходить?»

– Буду очень рад, – ответил Леонард.

Мадлен нахмурилась в трубку. У нее было ощущение, что Леонард этот разговор подстроил, как шахматист, который видит на восемь ходов вперед. Она уже собиралась выразить неудовольствие, как вдруг Леонард сказал:

– Извини. Не смешно получилось. – Он прочистил горло, словно комик. – Слушай, не хочешь сходить со мной в кино?

Она ответила не сразу. Небольшое наказание он заслужил. Поэтому она помучила его – еще три секунды.

– Да, я люблю кино.

Вот оно, тут как тут, это слово. Интересно, заметил ли Леонард, подумала она. Интересно, что это значит – то, что сама она это заметила? Слово как слово, в конце концов. Так часто говорят.

На следующий день, в субботу, капризная погода снова ухудшилась, похолодало. Идя к ресторану, где они договорились встретиться, Мадлен мерзла в своей коричневой замшевой куртке. Потом они отправились в «Вагонетку» и нашли продавленный диван, стоявший среди других разномастных диванов и кресел, которыми был обставлен этот арт-хаусный кинотеатр.

Следить за развитием сюжета ей было нелегко. Реплики в повествовании были не такие четкие, как в голливудском кино, в фильме присутствовало нечто от сновидения; несмотря на свою насыщенность, он состоял из разрозненных отрывков. Зрители, будучи университетской публикой, со знающим видом смеялись над пикантными моментами, какие бывают только в европейской культуре: когда женщина с огромными сиськами засунула свою огромную сиську в рот юному герою или когда старик на дереве закричал: «Хочу женщину!» Тема у Феллини была на первый взгляд та же, что у Ролана Барта, – любовь, но здесь, в итальянском варианте, все упиралось в тело, в отличие от французского, где все упиралось в разум. Интересно, подумала она, знал ли Леонард, о чем «Амаркорд». Интересно, подумала она, не рассчитывал ли он таким образом создать у нее настроение. Настроение у нее, между прочим, было подходящее, но не из-за фильма. Кино было снято красиво, но вызывало замешательство, напоминало ей о собственной наивности и провинциальности. Оно казалось и слишком фривольным, и слишком мужским.

Когда фильм кончился, они вышли на Саут-мейн. Они не договаривались о том, куда пойти. Мадлен приятно было осознавать, что Леонард хоть и высокий, но не такой уж высокий. Надень она каблуки, ее макушка была бы выше его плеч, почти на уровне подбородка.

– Ну как оно тебе? – спросил он.

– По крайней мере теперь я знаю, что такое феллиниевский.

Очертания центра были справа, за рекой, шпиль здания, попавшего в комиксы о Супермене, виднелся на фоне неестественно розового городского неба. На улицах было пустынно, если не считать людей, вышедших из кино.

– Моя цель в жизни – стать прилагательным, – сказал Леонард. – Чтобы все ходили и говорили: «Какая бэнкхедианская вещь». Или: «На мой вкус, какой-то слишком бэнкхедианский».

– «Бэнкхедианский» – в этом что-то есть, – сказала Мадлен.

– Это лучше, чем «бэнкхедов».

– Или «бэнкхедовский».

– Вообще «-овский» всегда звучит ужасно. «Дантов» или «гомерический» – это я понимаю. Но «джойсовский», «шекспировский», «фолкнеровский»? Кто там еще на «-овский»?

– «Томас-манновский»?

– «Кафкианский», – сказал Леонард. – «Пинчонианский»! Видишь, Пинчон уже стал прилагательным. Гэддис. Как это будет? «Гэддисианский»? «Гэддисский»?

– С Гэддисом как-то не звучит, – сказала Мадлен.

– Да, не поперло Гэддису. Он тебе нравится?

– Я немного прочла из «Признаний», – ответила Мадлен.

Они свернули на Планет-стрит, зашагали вверх по склону.

– С Беллоу тоже трудно, – продолжал Леонард. – Как ни старайся. А вот «набоковский» – другое дело, хоть и на «-овский». И «чеховский» тоже. У русских все схвачено. «Толстовский»! Этому парню можно было и не превращаться в прилагательное.

– Про «толстовство» не забывай.

– Господи! Существительное! О том, чтобы стать существительным, я и не мечтаю.

– А что будет означать «бэнкхедианский»?

Леонард секунду подумал.

– От Леонард Бэнкхед (род. в 1959, США). Отличающийся чрезмерным самоанализом или беспокойством. Мрачный, депрессивный. См. Прибабахнутый.

Мадлен смеялась. Леонард остановился и, серьезно глядя на нее, взял ее за руку.

– Мы идем ко мне, – сказал он.

– Что?

– Мы все это время идем в мою сторону. Я веду тебя к себе. Такая уж у меня привычка. Стыдно, конечно. Стыдно. Зря я так поступаю. Особенно с тобой. Вот и решил тебе сказать.

– Я так и думала, что мы к тебе идем.

– Серьезно?

– Я собиралась тебя на этом поймать. Когда мы подойдем поближе.

– Мы уже близко.

– Я не смогу к тебе зайти.

– Ну пожалуйста!

– Нет. В другой раз.

– «Ханнианский», – сказал Леонард. – Упрямый. Склонный к твердым решениям.