И тут все поменялось.

Она вошла в вагон, как будто случайно обернулась – но Зорн хорошо знал этот взгляд. И, конечно, ее он тоже знал.

– Ева! – окликнул он.

И в ту же секунду понял, что она заметила его гораздо раньше и ждала только, чтобы он сам ее увидел. Она направилась прямо к нему, с каким-то ведьминым смешком прильнула к его губам и, через мгновенье отпрянув, непринужденно села в кресло напротив.

– Какой сюрприз.

Улыбнулся Зорн, наблюдая, как она расправляет на своих красивых коленях складки модного новехонького пальто. И вспомнил, как последний раз видел ее в начале лета в обжигающем взгляд шелковом коротком платье, по обыкновению, абсолютно черном. В Еве совсем не было всепоглощающей женской витальности, понятной и легкой, победной, дающей, но и целиком, до костей, забирающей. Ева, напротив, не нуждалась, похоже, ни в ком. В ней не было тепла, но не было и отчужденности. Она напоминала тревожное произведение искусства, которым можно было любоваться, но которым невозможно владеть. Худая, бледная, с копной черных волос, холодными серыми глазами, острыми скулами. На ней было черное пальто, черная же водолазка и узкая юбка, тяжелый гранатовый в золоте браслет на запястье, сапоги до колен с замком в виде головы змеи, какой-то слабо уловимый хищный парфюм, мелкие, неброские детали – вещи, от которых всегда исходил тонкий аромат денег и опасности. Ее внешняя красота и хрупкость в первый раз их встречи ввели его в заблуждение. На самом деле, как он потом не раз убедился, она отлично могла позаботиться о себе. Он поймал себя на мысли, что ему жаль, что между ними никогда ничего не было.

Ева небрежно кинула черный портфель в соседнее кресло и с улыбкой убрала прядь волос со лба.

– Все еще дуешься из-за Парижа?

Зорн пожал плечами.

– Нет, обожаю, когда меня подставляют, кидают на деньги, а потом мне приходится заметать следы и ложиться на дно на месяц-другой. И ты даже не сказала, что тебе нужно уехать, когда вышла на минутку.

– Не люблю долгих прощаний.

Они поулыбались друг другу.

– У меня неприятности. И это не так, как в прошлый раз, – вдруг серьезно сказала она.

– Твои неприятности в этом портфеле? – спросил Зорн и посмотрел на потертый портфель, на котором теперь заметил красную бирку, с неровным отпечатком монограммы.

Ева нервно поправила ворот пальто и покачала головой.

– Нет, это просто посылка.

– Ева, тебе никакой портфель не нужен, ты сама и есть неприятности, – сказал он, закидывая ногу на ногу и любуясь цветом ее глаз.

Глаза Евы от природы были банально серыми, но свет играл отражениями и делал их цвет непредсказуемым: то серым, то голубым, то крыжовнично-зеленым. Сейчас они напоминали талый лед и свинцовое небо перед первым снегом.

– Ну брось, Зорн, по-моему, было весело.

– А теперь?

– А теперь не совсем, – кивнула Ева. – Знаешь, один философ сказал, что людям становится смешно, когда реальность не соответствует их ожиданиям. И вот мне даже интересно, что́ он имел в виду. Потому что реальность, которая не соответствует нашим ожиданиям, особенно, когда она сильно не соответствует – это вообще не смешно.

И тогда в вагон зашли двое. Зорн не успел их толком разглядеть, но в первый момент был уверен, что они близнецы. «Наверное, – вспоминал он потом, – он так решил, потому что оба были примерно одного роста, темноволосые, в одинаковых черных пальто и костюмах. Они улыбнулись Еве – или нет?» Пока Зорн соображал, что́ происходит, Ева издала приглушенное шипение, в котором Зорн смог различить «твою ж мать», схватила портфель и бросилась к противоположному выходу. Один из двоих был как будто неуловимо старше, и он негромко сказал что-то напарнику, который аккуратно полез в карман.

Времени на решение было совсем мало, и Зорн сделал выбор, который, возможно, и был для него не очевидным еще пару секунд назад, но не теперь. Он резко встал, прикрывая Еву, выхватил пистолет и выстрелил пару раз в крышу вагона. Началась обычная в таких случаях паника. Кто-то закричал, пассажиры бросились кто куда. Двойники, или кем там они были, замерли: появление Зорна явно не входило в их планы, и это было хоть каким-то, но преимуществом. Философ Шопенгауэр смеялся на заднем плане. Зорн подмигнул всем троим и быстро вышел в тамбур вслед за Евой. Вот только девушки там уже не было.

Выпрыгнуть на полном ходу было слишком нерационально. С другой стороны, все зависело от степени отчаяния… Повинуясь интуиции, Зорн рванул на второй этаж, вошел в вагон. Здесь было пусто. Впереди хлопнула дверь, и Зорн поспешил дальше на звук.

Ева стояла в тамбуре, окно было открыто. В момент, когда Зорн распахнул дверь, она с сомнением смотрела на портфель.

– Есть другая идея. – Он кивнул. – На крышу, – и показал глазами на люк над ее головой.

Помогая ей забраться наверх, он попробовал взять портфель, но Ева только усмехнулась. На его молчаливый вопрос ответила сквозь зубы:

– Не сейчас, Зорн. Это хуже, чем ящик Пандоры. Поверь мне, самое умное, что ты можешь сделать – это поскорее забыть о том, как выглядит эта посылка.

Они выбрались на крышу. Ветер бил наотмашь, рывками, не давал вдохнуть, и волосы Евы взбесившимися змеями плясали над ее головой. За несколько метров до тоннеля они посмотрели друг на друга и одновременно молча легли навзничь.

– Пора выходить, – еще немного погодя одними губами произнесла Ева.

До станции оставалась изрядная пара километров, но поезд сбавил ход, и теперь можно было прыгать.

Они спустились по внешней лестнице, и сперва он, а потом Ева спрыгнули. Ева тихо ругалась, отдирая колючки ежевичного куста от пальто и пытаясь усмирить волосы. Ежевика была мелкая, сохлая. Зорн автоматически положил одну ягоду в рот, почувствовал горечь и выплюнул. Осень была уже повсюду: и в прохладном воздухе, и в желтых листьях, и в небе, которое было набухшим и недобрым.

Они медленно поднимались по насыпи к шоссе. Начинало темнеть.

– Оторвались вроде, – сказала Ева.

– Что это были за люди? – спросил, наконец, Зорн.

– Я не знаю…

– Ева!

– Я не знаю! Правда. Могу только догадываться.

И она помахала портфелем.

– Что в портфеле?

– Зорн, я не скажу. Это вопрос очень больших денег, которые связаны с очень плохими людьми.

– Мы, знаешь ли, тоже не наряжаем елочку на Рождество.

– Нет, но они – гораздо, гораздо хуже.

– Ну и что теперь?

– Ты куда ехал-то? – ответила Ева вопросом на вопрос.

– В Амстердам, – Зорн мрачно вспомнил, как в целом неплохо начинался день и что оперы не будет.

– Амстердам, – задумчиво повторила Ева. – Значит, нам по пути, у меня там встреча.

Они добрались до центральной площади Амстердама чуть за полночь. Их шаги по пустынной мостовой шарахались в темноте эхом, как выстрелы. В каналах мерцала ноябрьская вода, и Зорн не мог отделаться от мысли, что из какого-нибудь темного окна за ними следит через прицел невидимый стрелок.

– Дальше в переулках, прямо за площадью Дам, был такой затертый сетевой отель, «Тюлип», – прозвучал из сырой темноты чуть впереди него голос Евы.

– Как скажешь – ответил Зорн почти беззвучно.

Они уже какое-то время петляли по узким переулкам вокруг площади. Свет фонарей во тьме, отражения, тени, все было древним как время, ненадежным и предательским, как сама жизнь.

Зорн считал Амстердам своей нежной любовью. Были еще снежная, горестная, лучезарная, последняя, неизбежная, затянувшаяся, усталая и торжествующая. Есть города, которые ты любишь, но они – они не любят тебя. Всякий раз, оказавшись в таком городе, ты терпишь неудачу. Там никогда ничего не получается: не встречаются нужные люди, не находятся адреса, ты плутаешь в одних и тех же трех петлях проклятых улиц и долго не хочешь понять, что выход только один – бежать. И до последнего тебе кажется, что, наверное, просто в этот раз что-то пошло не так. Между тем есть города, которые любят тебя больше, чем ты их. И когда входишь в такой город несчастливым, одиноким, жестокосердым, судьба вдруг, как Вий, кажет на тебя пальцем. И ты приободряешься, выбираешь костюм понаряднее… для внезапно случившейся победы. Пусть. На Амстердам Зорн привык полагаться, как на самого себя.