«Господи, да будет гибкой воля Твоя, но только не моя спина!».

Однако старшим был Карл, и все короны должны были перейти к нему. Двадцать лет тому назад, уже утомленный вечными разъездами и религиозными схватками, которые терзали его тело сильнее, чем песок в мочевом пузыре, Карл поставил своего брата Фердинанда королем над римлянами, с тем чтобы он мог управлять Германией во время его долгих отлучек.

Оба имели сыновей. У Карла – принц Филипп, которого он сделал суверенным правителем Испании. Там он успешнее подготовится к своей будущей роли короля. Фердинанд же произвел на свет Максимилиана. Который из двух будет править Германией? Этой частью империи должен был бы владеть Филипп, по праву сюзерена, как прямой наследник императора. Но улицы Регенсбурга пестрят расклеенными всюду пасквилями и плакатами с призывом отвергнуть Der Spaniol[108]. Молодой Максимилиан, отпрыск боковой ветви, всячески отлынивает от встречи со своим дядей императором – назло своему кузену Филиппу, наследству которого он завидует. Вот и Фердинанд, его отец, слишком медлит с приездом, отчего задерживается бракосочетание между его дочерью и Альбертом, одним из Виттельбахов Баварских. А ведь они – единственные католические союзники, более или менее надежные, в этих еретических землях.

«До этой последней встречи, когда Вильгельм был так холодно любезен. И все-таки ни герцог, ни Фердинанд не должны тормозить заключение нашего союза. Всем добрым католикам необходимо объединиться против лиги лютеран. Поспеши, мой брат! Deus in adjutorium meum intende…[109]».

Погруженный в свои династические соображения, Карл не замечает, как начинается интермедия к третьей перемене блюд. И напрасно. На паланкине появляются: полуобнаженная Диана – юная Барбара; сложенный как греческий бог и увенчанный рогами Актеон – Гаратафас; возле его ног вертится всклокоченный кабан, который норовит цапнуть его за ляжку, – Николь.

Гомбер позволил себе некоторую вольность в интерпретации античного мифа. На самом деле там рассказывается о греческом охотнике, который подглядывал за богиней во время ее купания, за что и был наказан превращением в оленя, которого разорвали его собственные собаки. Но что за важность? Интермедия еще до начала представления на лужайке, где пиршество ста пятидесяти гостей было в полном разгаре, успела собрать немало улыбок. Да и пора бы уже ее представить, а то Барбара как-то слишком игриво поглядывает на монументально скроенного красавца турка. Правда, ее прозрачные хрупкие прелести оставляют миролюбивого нечестивца холодным как мрамор. Одной сладострастной потаскушки Зобейды хватило Гаратафасу, по меньшей мере, на девять жизней вперед.

Озабоченная ожидаемым эффектом, правительница прыскает со смеху, глядя на эту шутовскую сцену. У Крекийона ни за что не хватило бы на это воображения. Епископы и представители выборщиков прекращают свою гортанную болтовню и покатываются со смеху еще веселее, чем на охоте. Один Гранвела, узнавший толстого кабана, задыхается от возмущения. Но, заметив, как жизнерадостно встречена интермедия, он прислушивается к святому Благоразумию и не раскрывает рта.

Карл неожиданно меняется в лице – он увидел Барбару в легкой тунике. Бросив гусиную ножку, он отодвигает свою тарелку, опрокидывает в себя бокал пива и затем, поставив локти на стол и рыгнув, стискивает ладони и весь превращается во внимание. Кесарь уже не спускает глаз с этой юной Дианы, все больше впадающей в истому от близости такой лакомой приманки, какую являет собой Гаратафас.

– Пой же! – хрюкает на нее Николь, которому кабанья шкура щекочет кожу.

– Сейчас, сейчас, – шепчет она, – aber, ach! это sehr[110] свинья!!

– Не отвлекайся, красавица! Покажи себя, как следует. Ты очаровательна…

И тогда, под уморительный аккомпанемент повизгивания Гомбера и гудения Гаратафаса, она запевает неожиданные для всех куплеты из сборника народных песенок:

Веселенький пастух подружку умоляет

Сесть рядом и обнять его любя.

«Пошел отсюда прочь, – пастушка отвечает,

Известно мне, что в мыслях у тебя».

Капризным жестом царственной ножки она лягает турка в живот, отчего он принимает обиженный вид. Затем, поглаживая свои бедра, Барбара продолжает:

«Не бойся, милая, нежна любовь моя!»

«Отстань и не проси меня об этом,

Раз у тебя нет длинного копья!».

И когда Барбара начинает томно тереться о рога Гаратафаса, смех переходит в шквальный хохот, подобный грохоту изобретенной в Нюрнберге картечницы. Девушка строит глазки императору, делает реверанс и продолжает петь. Гаратафас имитирует звучание басовой трубы, а Николь – щипкового инструмента.

Император хватает пивную кружку и отбивает ею такт по столу. Правительница сияет от радости. Именно этого она и ждала от малышки! Двадцатью годами раньше, в Ауденарде, вот так же вырвала его из состояния глубокой меланхолии другая сирена – Иоанна Ван дер Гейст. В результате Габсбургская фамилия получила доброе пополнение – нынешнюю Маргариту Пармскую.

И только теперь узнаёт правительница того самого фламандца, из-за которого смешалась охота. А вот и его раб в виде рогатого животного. Так, стало быть, этот толстяк заменил Крекийона? Какое у него богатое воображение! Поистине, другой певчий, хоть он и веселый собеседник, никогда не отважился бы на подобную дерзость. Странно, что епископ Аррасский ни словом не заикнулся о талантах этого человека. Он, что ли, не потрудился его выслушать?

На миниатюрных устах ее брата блуждает тонкая улыбка. Его глаза блестят, старческая растительность на лице меняется в цвете – от соли к перцу. Он чувствует, как его суставы приобретают упругость, колени освобождаются от напряжения, боль улетучивается. Его спина распрямляется, крепнет и наливается силой вплоть до самого крестца. Исходящий от императора жар достигает серого вещества под колпаком молодого епископа, который, будучи правоверным католиком, не в меньшей степени остается мужчиной. Его взгляд скользит по Барбаре, трепещущей под своей прозрачной туникой, которая чуть приспускается с ее плеч, открывая взорам две маленькие белые грудки, помеченные розовыми бутонами.

И мгновенно власть в поднебесье ускользает из рук библейской троицы – старых богов слишком утомила зима медресе, синагог и соборов. Власть эту подхватывают нимфы – богини весны. Они появляются из-под престола Пресвятой Девы, где Она, вот уже одну тысячу пятьсот сорок шесть лет, прячет этих бесстыдниц. Каждый год в мае Мария вспоминает день, когда плотник Иосиф забросил пилу и рубанок ради брачного ложа. Она приподнимает подол, чтобы выпустить на свободу Венеру, Кибелу и Дафну, вслед за которыми выбегают наяды, дриады и девы Дуная. Вместе со своими рейнскими кузинами они пускаются вплавь до Регенсбурга, их длинные волосы колышутся на ветру, переплетаясь с кронами ив, волнуются среди водорослей и от речных берегов передают свой любовный трепет ветвям деревьев и лепесткам цветов.

Святые девы райских кущ забрасывают свои пояса целомудрия выше звезд, и, подхваченные дуновением из уст торжествующей Луны, они претворяются в грозди ароматных цветов и плодов и засыпают пиршественные столы в Регенсбурге. А подлинная Диана, покровительница зверей и лесов, пользуется случаем, чтобы отомстить послеполуденным убийцам, этим бессовестным актеонам. Она просит своего кузена Вакха удесятерить крепость напитков в их пивных кружках и бокалах. И тогда епископы обращаются в сатиров, вакханками становятся посланцы высочайших выборщиков, а курфюрст Майнца гонится за кухаркой и настигает ее под банкетными столами, где уже яростно громоздится друг на друге челядь. С воплем «ущипни меня, Господи» епископ Арраса провожает глазами императора, который, обернувшись фавном, подхватывает и уносит малышку Барбару, да и она вовсе не намерена пренебречь властелином мира из-за холодности турка.

– Наш главный час наступает, – шепчет на ухо Гаратафасу Гомбер. – Быстро наверх! Ему еще предстоит услышать наше пение, нашему дорогому императору!