– Яйца святого Антония всмятку! Подсунуть мне ни за что ни про что эту пирушку на сто пятьдесят гостей, туда их в киль! Но, мессир колбасник, играючи не зажаришь такую прорву мяса! Ваша челядь притащила мне целый воз дичи! Четыре перемены блюд, говорите вы? Я, наверное, сплю! Да вы сами-то знаете, что такое четыре перемены блюд, брюхо господне! И все для этих сукиных детей – лютеран!
Этот приступ возмущения взбадривает Николь. Четыре перемены блюд на языке бургундских князей – сказать, что это немало, значит ничего не сказать! Панораму праздничного стола продолжает разворачивать чрезвычайно громкий голос Жана де Морфаля, главного надзирателя над императорскими кухнями и буфетами. Он тоже в гневе, как и Трейша, но выражается более культурно:
– Однако вам придется все это приготовить, господин повар, ибо мир в Европе нынче зависит от ваших печей. Итак, первая перемена блюд: олень и шесть барашков, ветчина и языки, суп из потрохов, бычьи головы, форель в масле, утки, фаршированные репой, пассерованный горошек, шестнадцать гусей, большой паштет из оленины. За этим следует первый десерт: Леда, в объятиях лебедя, полуобжаренного…
Сострадательная рука протягивает ему кружку с пивом.
– Тысяча благодарностей! Вторая перемена блюд: телячья грудинка, тушеные сосиски, потроха в винном соусе, отбивные котлетки, фаршированные каплуны, цапли в тесте, дрозды на поджаренных ломтиках хлеба. И второй десерт: Ганимед, похищаемый Юпитером в образе орла, из марципана.
Слушая перечень блюд по утвержденному списку, Гомбер успевает шепнуть на ухо Гаратафасу, который, с влажными от слез глазами, проносит на плечах косулю:
– Было бы дьявольски странно, если бы подобное пиршество обошлось без какого-нибудь монументального блюда, которое нам очень пригодилось бы…
– Далее, третья перемена блюд, – продолжает Жан де Морфаль, – три павлина, четыре осетра, мясной паштет, куропатки под соусом, бланманже, прозрачное желе, кабанья туша, зажаренная на вертеле – и к ней дивертисмент: Диана и Актеон, с настоящей певицей и живыми артистами.
Стоп! – Николь и Гаратафас ухватили свою интермедию. Не дослушав до конца перечень десертов, приводящий в ярость Трейша, подмастерья Фортуны покидают вертела и мясников, чтобы проникнуть в зал с высокими потолками, где идет подготовка к этим бургундским дивертисментам, обязанным своим происхождением как театру, так и несварению желудка.
В уголке малышка Барбара, ковыряя пальчиком в ухе, прелестным, хотя и плохо поставленным, голосом напевает тевтонские куплеты. Гомбер находит ее совершенно очаровательной.
Он скидывает за дверью свой передник, быстро приближается к ней и, как опытный педагог-профессионал, начинает исправлять ее ошибки. Урок пения так органичен для него и настолько ему к лицу, что ни одна из рукодельниц, торопливо готовящих костюмы и декорации, ничуть не удивляется.
На празднично убранной лужайке, с живописно разбросанными по ней сиренью и цветущим боярышником, правительница не может унять своего беспокойства. Император в отвратительном состоянии. Это уже седьмой приступ подагры за последние пять лет. Суставы его пальцев покраснели и деформировались. Боль в коленях настолько угнетает его, что он даже отказался от удовольствий охоты, которую так любит. Может быть, его отвлечет предстоящий дивертисмент? Леда, а вслед за ней и Ганимед оставили его равнодушным. По крайней мере, этот чревоугодник хотя бы аппетита не теряет. Он уже успел проглотить двух голубей, одну щуку, отбивные котлетки и рубец, запивая все это пивом из огромных бокалов. Добрый доктор Матис, стоя позади монарха, в отчаянии наблюдает за тем, как тот уничтожает все это мясо, которое чрезмерно горячит ему кровь и способствует дурному расположению духа.
Мария слишком хорошо знает своего брата: подобный аппетит у него является, как правило, признаком глубокой досады. Ибо вовсе не подагра или астма беспокоят императора после всех этих лет, проведенных в разъездах по своим обширным владениям. Он приобрел и другие недуги, которыми плоть напоминает ему о могиле. Но страдает, прежде всего, его гордость, уязвленная тем, что вместо высочайших выборщиков на этот банкет явились только их представители – эти неотесанные грангузье[106] от лютеран, которые с самого его прибытия в Регенсбург ни разу не показались ему на глаза, не считая этого вечера. И то лишь потому, что сегодня он угощает. Но из их господ – ни единого! И только курфюрст Майнца соблаговолил сдвинуться с места. Хотя и тут корысть – его предшественник, архиепископ, скончался через неделю после смерти Лютера, и курфюрст теперь заинтересован в признании законности своего собственного избрания.
Карл продолжает жевать. Подобную спесь не одолеть мягкими средствами. Ему скоро понадобится принять энергичные меры, чтобы урезонить эту их Шмалькальденскую лигу. Война протестантам! – с таким призывом наседает на него Вильгельм Баварский. Но этот герцог, выказав к нему столь горячую расположенность, сегодня становится все холоднее, все отчужденнее! А если война – то чем ее обеспечить? Император пока еще в курсе своей наличности, он знает, что враждебное противостояние с французом его почти разорило. Что же касается этих выборщиков, от которых он в течение трех лет добивался повышения налога на вооружение против турка, так они это сделали, но выручку положили себе в карман, чтобы истратить ее на вооружение против него самого. Конкистадоры ему рассказывают о баснословной шахте, обнаруженной в Потоси[107]. Первые галеоны оттуда должны были уже прибыть в Севилью. Но доберутся ли они до нее, минуя эту проклятую песчаную гряду в устье Гвадалквивира? И сколько слитков исчезнет, пока они дойдут до причала? Разве не было найдено в прошлом году полмиллиона золотых самородков, упрятанных в десяти тысячах тюков с какао?
– Это было бы не так важно, если бы не семья! – бормочет он, засунув пальцы в заячье рагу.
Мария, которой принадлежит замысел этого роскошного пиршества в бургундском вкусе, наблюдает за ним. Она, по крайней мере, на его стороне. Но остальные…
– Прибыл ли, наконец, мой брат, король римлян? – обращается Карл к епископу Гранвеле.
– Сир, сегодня в Регенсбург не прибыл никто. Вам должны были об этом сообщить. Но вы пропустили превосходную охоту, не окажись там этих деревенщин…
– Меня это мало волнует! И потом, я же питаюсь ею, вашей охотой. Здесь столько мяса на радость этим тевтонам, а я даже не обязан за него платить!
Сконфуженный епископ опускает нос в бокал. Карл едва удержался, чтобы не сказать «на радость этому духовенству», которое упорно толкает его на войну против лютеранского союза, но при этом не торопится открыть ему свои сундуки.
Разумеется, его упрек был бы предназначен отнюдь не этому молодому Гранвеле, хотя бы из уважения к его отцу. Впрочем, и присутствующий здесь сын, католик из католиков, хорошо исполняет свой долг. Он исправно держит его на связи с собором, где каким-то чудом кардинал Фарнезе, внук и легат папы, сумел вытянуть у Павла III двести тысяч дукатов. Однако хватит ли этого, чтобы оплатить двенадцать тысяч наемников, пятьсот лошадей и кампанию длиной, самое меньшее, в шесть месяцев! Тевтоны – это крепкий орешек.
Жгучая боль пронзает его правое колено, спутывает цифры в его мозгу и вызывает головокружение.
«Когда меня не станет, – ибо я скоро умру, поскольку все мы на этой земле уходим к Создателю, подобно утлым лодчонкам по реке судьбы, – кто будет моим наследником?» – размышляет он, обгладывая куропатку.
И вновь накатывают мысли о смерти, обычно завладевающие душой императора по мере насыщения его желудка вкусной пищей:
«Допустим, я на том свете, но что будет с достоянием этого мира после меня… Габсбурги? Пропащий дом, который и вынудит меня подохнуть раньше срока! Ни король Франции, ни Турок, ни наглость лютеран так не изводят меня, как наши раздоры!».
Ах, если бы католический король, его дедушка с материнской стороны, избрал младшего брата Фердинанда царствовать над Испаниями, а не его, Карла, все могло бы оказаться куда легче! Фердинанд рос и воспитывался там. Он понимал этих вечно бунтующих подданных, тогда как Карл – король, явившийся «оттуда» – и по сей день разбирается в них лишь наполовину. Даже после тридцати лет правления и бесчисленных разъездов. Ему намного лучше подошла бы роль повелителя германских народов, ибо другой его дедушка, император Максимилиан, дал ему ключ к пониманию тайных пружин, которые движут ими:
