Рассуждая таким образом, Борлюйт приходил к выводу, что нет решительно ничего, что можно бы было желать и осуществлять для самого себя. Но как благородна миссия посвятить себя городу! Если нет сил одарить его памятником совершенной красоты, все же можно реставрировать изумительные постройки былых времен. Важный труд. Слишком долго предоставляли разрушению усталые камни, старые жилища, благородные дворцы: они спешат развалиться и найти в своей гибели сон могил.

Труд этот крайне деликатен, потому что опасность грозит с двух сторон. Одна из них: не реставрировать, губить драгоценные останки, являющиеся гербами города, облагораживающие прошлым настоящее, другая: слишком усердствовать, молодить, заменять каждый камень новым, так, что здание или монумент утратят свой древний вид, превратятся в подделку, в обманчивую копию, наденут восковую маску мумии на свое настоящее лицо, раскрашенное веками.

Борлюйт думал, что, главным образом, нужно заботиться о сохранении.

В начале своей карьеры он реставрировал фасад Ван Гуля, антиквария, сохранив прекрасную ржавчину веков на стенах, не коснувшись изглоданных изваяний. Другой подновил бы их. Он до них не дотронулся. Они получили таинственное очарование неоконченных изваяний. Он ничего не стирал и не полировал, сохраняя дряхлость фасада, поблекшие краски, ржавчину, замки, кирпичи.

Реставрация дома Ван Гуля доставила ему известность. Все ходили смотреть, удивлялись чуду обновления жилища, оставшегося дряхлым, каждый хотел спасти свой дом от смерти.

В скором времени Борлюйт реставрировал все старинные фасады.

Среди них встречались изумительные. Некоторые из них, на улицах Кур де Гент и Курт де л’Еккер, до наших дней сохранили старомодные деревянные коньки: они нарисованы – на набережной маленького замерзшего порта – на картинах Пьера Пурбюса, находящихся в музее. Другие – из менее давних, но таких же живописных времен – сохранили надетые, как чепцы, на этих жилищах-прабабках коньки, уподобляющие их бегинкам, коленопреклоненным на берегу канала. Орнаменты, резьба, картуши, барельефы, бесчисленные скульптурные украшения и тона этих фасадов, потускневших от времени и дождей – цвет умирающего заката, дымчато-голубой цвет, цвет сгущенного тумана, пышная плесень, прогнившие кирпичи, красноватые и бледные телесные оттенки.

Борлюйт реставрировал, поправлял, выделял прекрасные фрагменты, чинил руины, лечил царапины.

Улицы повеселели от присутствия помолодевших прабабок, старых бегинок. Борлюйт спас их от верной смерти, продлив их жизнь, может быть, еще надолго… Его известность возрастала со дня на день, особенно, когда старосты после его триумфа на конкурсе звонарей – в благодарность за все сделанное им до сих пор – назначили его на должность городского архитектора. Он стал руководить всеми постройками, возводимыми городом: дух обновления, вызванный им, распространялся, коснувшись и общественных сооружений.

После здания городской думы и здания канцелярии, в которых разноцветные краски и позолота отливали переливающимися тканями, украшали драгоценностями обнаженность камня, решили приступить к реставрации отеля Груунтууса. Борлюйт принялся за дело, обновил над кирпичным фасадом резную балюстраду, слуховые окна с орнаментами, коньки XV века с гербами владельца отеля, приютившего в своем жилище короля Англии, изгнанного приверженцами Алой розы. Старый дворец возродился, спасшись от смерти, ожил и улыбался в этом достопамятном квартале Брюгге, смягчая резкий взмах колокольни церкви Богородицы, словно бравший приступом небо, громоздившей свои площадки, пристройки и арки, поднимавшиеся, как подъемные мосты, к небу. Кругом расстилались бесконечные скопления зданий, под которыми поднималась колокольня, уходя ввысь, прорезывая воздух.

Рядом с этим суровым строением, отель Груунтууса, когда работы по его реставрации кончатся, будет приятно радовать взгляд разукрашенной дряхлостью. Окончания этих работ ждали с нетерпением: весь город был охвачен страстью реставрировать старые здания. Горожане поняли свой долг, поняли, что нужно спасать от разрушения погибающую красоту зданий. Все были охвачены божественной любовью к искусству. Городские власти реставрировали общественные здания, частные люди – свои жилища, духовенство – церкви. Казалось, что все подчинились, не рассуждая, магическому знаку судьбы. Весь Брюгге был охвачен этим движением. Все хотели участвовать в создании красоты, помогать городу превратиться в произведение искусства.

Только Борлюйт, инициатор этого движения, немного охладел к нему, с того времени, как его назначили городским звонарем, и он стал подниматься на колокольню. Его мало привлекали предпринятые им работы, изучение планов, хранившихся в архивах, колокольный звон интересовал его больше, чем рисунки и чертежи. Он работал с меньшей напряженностью. Когда он спускался с колокольни, он испытывал потребность овладеть собой, освободить свой слух от шума ветра, сохранившегося в нем, как шум моря сохраняется в раковинах. Весь организм его пришел в расстройство. Он плохо слышал, запинался, когда говорил. Его удивлял звук его собственного голоса. Он спотыкался, проходя по улицам. Вид прохожих раздражал его. Он не мог оторваться от своих грез.

Но когда он овладевал собой, он все же оставался подчиненным чьему-то странному влиянию, изменявшему ход его мыслей, его взгляды. Он стал равнодушным ко всему, к чему раньше относится с такой страстностью. Иногда он совершенно переставал быть самим собой.

Он возвращался с колокольни чуждым жизни.

Поднимаясь на колокольню, Борлюйт оставался на ней дольше, чем того требовали его обязанности. Ему доставляло удовольствие прохаживаться по ней медленными шагами. Он осмотрел самые большие колокола, которых раньше не видел. Сначала большой колокол, повешенный на самом верху колокольни, огромную урну, почтенную своей древностью, отлитую в 1680 году Мельхиором де Хачом, на нем значилось имя его творца. Внутренность его казалась бездной. Можно было подумать, что находишься на скале, вонзающейся в море. Там могло потонуть стадо. Взгляд не достигал дна.

Звонарь осмотрел другой колокол, тоже огромный, но не такой стертый и голый. Металл был убран мелкими украшениями, барельефы покрывали бронзовую одежду, как зеленоватое кружево. Форма, в которой отливали этот колокол, была, должно быть, так же испещрена линиями, как пластинки офортов. Издали Борлюйт слабо различал очертания фигур. Колокол висел слишком высоко. Охваченный любопытством, он приставил лестницу и поднялся по ней. На колоколе была изображена безумная оргия, празднество опьянения и бесстыдства. На поверхности колокола кружились сатиры и обнаженные женщины.

Иногда пары опрокидывались, они соединялись, обнимаясь, сливаясь устами, охваченные яростью желания. Бронза вдавливалась, изображая мельчайшие подробности. Виноградная лоза греха бешено и причудливо обвивалась вокруг колокола, поднимаясь и спадая, с раскиданными, как грозди, женскими грудями.

От времени до времени, возлюбленные, сокрывшись в уединенных уголках, вдали от бешенства пляски, молчаливо вкушали от любви, как от плода. Они являли друг другу обнаженные тела, еще не созревшие для сладострастия. За исключением этих идиллических уголков колокол торжествовал повсюду, воющий и циничный. Каким образом этот колокол находился здесь? Колокол Соблазна, среди своих братьев, спавших без воспоминаний и дурных снов! Борлюйт удивился еще больше, прочтя вырезанную на нем латинскую надпись: «Ilmus ac Rmus D. E. de Baillencourt Episc. Antw. me Dei Genitricis Omine et Nomine consecravit Anno 1629». Это был колокол, о котором ему говорили раньше, антверпенский колокол, висевший там на колокольне церкви Богородицы и подаренный городу Брюгге. Колокол, преисполненный греха, висел на колокольне церкви! Это, действительно, было совсем «по-антверпенски» и гармонировало со взглядами его школы искусства…

Животная радость тела! Казалось, на бронзе запечатлелись идеалы Рубенса и Иорданса, изображавших людское безумие. Подобно солнечным лучам, взрывы инстинкта, бешенство оргий, любовная жажда редко, хотя с бурным излишеством, затопляют Фландрию. Эти образы были скорей антверпенскими, чем фламандскими. Борлюйт вспомнил о чистых мистических образах художников Брюгге…