Борлюйт успокоил себя этими размышлениями. Он играл не для людей. Он так неожиданно принял участие в конкурсе звонарей только для того, чтоб творить красоту. Он сознавал, что в этот момент только он мог дарить городу светлую грусть колокольного звона, гармонирующую с городом. Он будет создавать эту гармонию и творить красоту. Кроме того, это давало ему возможность уединяться, благородно употреблять свое время, покидать людей, жить выше жизни.

Он получал свою награду.

Он почувствовал себя счастливым, вслушиваясь в музыку колоколов, являвшуюся его собственной грезой, заключившую в себе всю его душу.

Мертвые города – базилики молчания. Как в базиликах, в них встречаются фантастические существа – причудливые, отчаявшиеся, загадочные, с окаменевшими душами. Они прорезывают серые массы, придают им свой характер, сообщают им свои судорожные порывы. Некоторые из этих типов обезображиваются одиночеством, другие сгорают от избытка сил, которых не к чему приложить. Они то маски, прикрывающие развращенность, то изваянные и истерзанные мистицизмом лики… Только эти человеческие арабески приковывают к себе взгляд, выделяясь из однообразной массы населения.

Старый антикварий Ван Гуль принадлежал к числу этих странных типов. Он жил уединенно в своем старинном доме, на улице Черных кожевников, с двумя дочерьми Барб и Годлив. Сначала он воспылал ревностью к делу возрождения Фландрии. Он собрал вокруг себя всех воинствующих патриотов – Бартоломеуса, Борлюйта, Фаразина: они по понедельникам приходили к нему, чтоб говорить о своих надеждах. Памятные вечера! Собравшиеся патриоты составляли заговор, имевший целью восстановить красоту Брюгге.

Потом Ван Гуль охладел. Он продолжал принимать у себя друзей, выслушивал их мечты и грандиозные планы, но относился к ним безучастно. Им овладела другая мания: он стал собирать коллекцию часов. Это случилось с ним совсем неожиданно.

К этому его подготовило ремесло антиквария. Всю свою жизнь он провел в разыскивании редких безделушек, старинной мебели. Постарев и утомившись, он стал забрасывать свои дела – и только изредка продавал что-нибудь богатым иностранцам, этому способствовало и то, что его состояние было значительно.

Он заболел. Болезнь его была продолжительна и сопровождалась долгим периодом выздоровления. Время тянулось медленно, дни казались бесконечными, они делились на множество минут, и ему приходилось считать их, чтоб нанизывать на одну нить. Он чувствовал себя одиноким, отданным в жертву болезни и соединенным с ней печалями. Особенно когда сумерки – это было в конце осени – застилали мебель и зеркала мертвенными тонами, слабым прощальным отсветом…

Ван Гуль иногда спрашивал:

– Который час?

– Пять часов.

Он думал о том, сколько ему еще придется томиться в ожидании ночи, когда явится сон, дающий забвение и укорачивающий время.

Пять часов! В это мгновение до него доносился торжественный голос башенных часов, заглушавший последние ноты прелюдии, исполняемой маленькими колоколами, звон которых подобен пению детского хора. Он взглядывал за свои часы в стиле империи, стоявшие на камине. Они были украшены четырьмя колонками из белого мрамора: на них покоился фронтон с позолоченными бронзовыми фигурами, у которых были изогнутые лебединые шеи. Обреченный на бездействие, не знавший, чем занять свою мысль, больной мало-помалу привык интересоваться часами. Он беспокоился о своих часах, как о живом существе. Он глядел на них, как на друга. Они заставляли его быть терпеливей, развлекали его бегом стрелок и шумом колес. Они предупреждали его о приближении самых лучших минут, когда ему приносили пищу. Они притягивали его. Другие больные мысленно считают букеты на обоях и драпировках. Он все свое внимание сосредоточил на часах. Глядя на них, он старался предугадать день своего выздоровления, уже близкий, но все еще неведомый… Он постоянно справлялся с часами, проверял их, потому что иногда они были в разладе с башенными часами.

Выздоровев, Ван Гуль не перестал заботиться о точности часов. Проходя мимо колокольни, он всегда сверял свои часы с башенными и почти сердился, если они шли немножко вперед или чуть-чуть отставали. Вся его жизнь находилась в гармонии с часами, точно определявшими, когда ему обедать, ложиться спать и вставать.

– Я запоздал на пять минут, – говорил он недовольно.

Он заботился не только о том, чтоб его карманные часы и часы в стиле империи, украшенные бронзовыми фигурами с лебедиными шеями, были между собой в согласии, он этого требовал и от кухонных часов, циферблат которых был раскрашен красными тюльпанами: ими пользовалась старая служанка Фараида.

Однажды в пятницу, прогуливаясь в рыночный день между бараков, разбросанных по большой площади, он случайно увидел фламандские часы странной формы: они почти совсем спрятались, были почти погребены под старым хламом, лежавшим на камнях мостовой.

На рынке продают все, что угодно: полотно, бумажные ткани, железный товар, земледельческие орудия, игрушки, старинные вещи. Все лежит вперемежку, пестрыми ворохами, словно после разгрома столетий. Товар сложен в кучи, беспорядочно разбросан на земле, покрыт пылью, как будто его только что вынесли из дома, в течение долгого времени бывшего заколоченным. Все вещи были старые, заржавленные, выцветшие, они казались бы безобразными, если бы их не освещало северное солнце, украшавшее их светотенями и рыжим золотом картин Рембрандта. Среди этих развалин, на этом кладбище Ван Гуль, неожиданно для себя, выкопал понравившиеся ему фламандские часы. Они состояли из длинного дубового ящика, с резными облупившимися стенками и великолепным металлическим циферблатом, из сплава свинца и меди, богатой, изящной чеканки. На нем значилась дата «1700», возле нее смеялось солнце, блестел полумесяц в форме гондолы, звезды, снабженные головами барашков, устремлялись к цифрам, словно желая боднуть их.

Эти старинные часы послужили началом возникновения мании Ван Гуля: он стал покупать всевозможные часы.

Он покупал их на аукционах, у антиквариев и часовщиков. Он начал составлять настоящую коллекцию – сначала даже не думая об этом – и она все увеличивалась.

Человек счастлив только тогда, когда у него есть цель жизни. Она отнимает все его время, наполняет все его мысли, мешает ему скучать, оживляет быстрым непрестанным течением сонные воды жизни.

Эта новая страсть ярче воспламенила душу Ван Гуля, чем его былое увлечение тайными сборищами, платоническим заговором, имевшим целью возрождение Фландрии, расплывчатыми, фантастическими планами.

Он мог теперь наслаждаться немедленным осуществлением каждой своей грезы, постоянно чувствовать себя счастливым. Он вел жизнь добродетельного вдовца, и все его дни были одноцветными и серыми, как воздух Брюгге. Теперь жизнь его обогатилась: он всегда выслеживал какую-нибудь находку, которую он мог бы присоединить к своим сокровищам. Он скоро стал знатоком своего дела. Он изучал и сравнивал. С одного взгляда он мог определить возраст часов, распознавал подделку, оценивал красоту стиля, знал имена мастеров, выделывавших шедевры. В скором времени он запасся разнообразной, искусно подобранной серией часов.

Он ездил за часами в соседние города, бывал на всех аукционах. На аукционах, производимых после смерти владельцев имущества, попадались редкие, изумительные часы, испокон веков хранившиеся в старинных домах. Его коллекция стала очень ценной. Тут были часы в стиле империи, из мрамора и бронзы или из позолоченной бронзы, часы в стиле Людовика XV и Людовика XVI, с полированными стенками, из розового дерева, с инкрустациями, с изображениями любовных приключений – часы, причудливые, как веера, часы с изображениями мифологического, идиллического и воинственного характера, часы из хрупкого, дорогого фарфора, севрского или саксонского, с циферблатами, украшенными цветами, мавританские, нормандские и фламандские часы, с ящиками из дуба или красного дерева, со свистящим звоном, напоминающим крик черного дрозда или визжащим, как цепь колодца. Были редкости: например, морские водяные часы, с ежесекундно стекавшими каплями. Были крошечные, нарядные часы – безделушки, изящные, как драгоценности.