Он подбежал, обнял ее, поцеловал в шею, взял за руку и потянул в беседку. Упал на колени и начал сбивчиво объяснять – она даже не представляет, как он восхищается ее мужеством, ее храбростью, ее верностью. Шарлотта недоверчиво слушала его излияния. Что с ним? Откуда этот пыл, откуда эта страсть? Он всегда держал ее на расстоянии, был очень сдержан, если не сказать холоден. И Шарлотта понимала почему и даже прощала: для Карла-Артура она олицетворяла полный соблазнов греховный мир, и он пытался отгородиться от него неприступной крепостью аскетизма и кротости.

Но что с ним произошло? А вот что: он внезапно осознал, что не он, а она куда больше преуспела по части преодоления мирских соблазнов. Ради него она отказалась от богатства, от роскошной жизни. От всего, о чем мечтает каждая женщина.

Шарлотта попыталась рассказать поподробнее про визит Шагерстрёма, но куда там! Он ничего не слушал, едва она начинала говорить, закрывал ей рот поцелуями.

Пришлось его немного оттолкнуть, а когда она выговорилась, он обнял ее, и они долго сидели не шевелясь, очарованные нестерпимым блаженством примирения.

И куда делось его тщательно заготовленное красноречие? Куда делись суровые и исполненные достоинства слова, которыми он собирался поставить ее на место? Он забыл их произнести, мало того, еще несколько минут назад восхищавшая его архиепископских пропорций риторика потеряла всякий смысл. Он любил Шарлотту, хотя боялся исходящих от нее искушений, но теперь твердо знал: Шарлотта не опасна. Она вовсе не рабыня мамоны, как он боялся. Подумать только, ради того, чтобы остаться ему верной, она решительно отвергла предложенные ей несметные дары…

Шарлотта полулежала в его объятиях, на губах ее играла загадочная улыбка. Или счастливая – но разве это не одно и то же? Счастье всегда загадочно и непостижимо. Она и вправду счастлива, но о чем она думает? Может, постановила для себя, что ничего главнее и победительнее любви на свете нет? А может, решила раз и навсегда прекратить разговоры о его карьере – эти разговоры чуть не привели их к разрыву.

Шарлотта молчала, но ее молчание было так выразительно, что он без труда прочитал ее мысли.

Важно, что мы вместе. Я не ставлю никаких условий, я ничего не требую, кроме твоей любви.

Ну нет. Он не позволит ей превзойти себя в благородстве. К тому же он знал, чем ее обрадовать. Теперь, когда он убедился в ее бескорыстии, в ее любви, Карл-Артур решил отплатить той же монетой.

Сегодня же начну искать место, которое позволит нам жить, не думая о куске хлеба.

Он не произнес эти слова вслух, только подумал. Но знаете, бывают такие минуты, когда ничего не надо говорить. И, наверное, вот она, одна из таких редких минут.

Неужели она услышала его мысли? Услышала его обещание?

А он… Всего несколько минут назад суровая, логически безупречная отповедь выстраивалась сама по себе, а сейчас ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы робко выдавить:

– Ах, Шарлотта… смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за твою жертву?

Она склонила голову на его плечо и спрятала лицо.

– Любимый друг… – услышал он ее шепот. – Я ни секунды не сомневаюсь, что сможешь.

Сможешь? Сможешь отблагодарить? Что она имеет в виду? Проще всего подумать – ах, я не желаю никакой благодарности, кроме твоей любви? Но почему склонила голову, почему не смотрит ему в глаза? Считает, что он должен отблагодарить ее за то, что выходит за него замуж, несмотря на его нищету? За то, что сохранила ему верность? Он, в конце концов, пастор, доктор философии, сын известных и уважаемых родителей… он всегда стремился честно исполнять свой долг, его проповеди привлекают все больше паствы, его образ жизни служит примером для многих… неужели она и в самом деле считает, что принесла такую великую жертву, отказав Шагерстрёму?

Он приказал себе успокоиться. Нет-нет, она, разумеется, ничего такого не имела в виду. Но все же надо попытаться кротко и незаметно узнать, что она хотела сказать этим «сможешь отблагодарить»… хотя… нет, он же сам вложил эти слова в ее уста.

– Что ты имела в виду – отблагодарить? Ты же знаешь, у меня нет ничего, что я мог бы тебе предложить, кроме моей любви.

Она слегка прижалась к нему и прошептала в ухо:

– Ты себя недооцениваешь, мой друг. Ты мог бы стать настоятелем собора или даже епископом.

Он дернулся так резко, что она чуть не упала.

– Вот, значит, в чем причина… ты отказала Шагерстрёму, потому что рассчитывала стать женой настоятеля или епископа… Да?

Она посмотрела на него странно, будто только что проснулась.

Ну да, что же еще… скорее всего, и вправду задремала и во сне выдала свои тайные планы. Но… почему она молчит? Считает, что его вопрос не требует ответа?

– Я спрашиваю – почему ты отказала Шагерстрёму? Хотела стать женой епископа?

Ее щеки порозовели, но она по-прежнему молчала.

Он так и знал! Раскаленная кровь Лёвеншёльдов бросилась ему в лицо.

– Я еще раз спрашиваю… ты меня не слышишь? Ты отказала Шагерстрёму, чтобы стать женой настоятеля или епископа?

Шарлотта резко вскинула голову. Он оцепенел – такой холодной яростью налились ее глаза.

– Само собой. Разумеется, – презрительно процедила она.

Он встал. Ответ подкосил его, но он неимоверным усилием воли постарался скрыть удар. Незачем показывать свою боль такому испорченному созданию, как Шарлотта. Но все же, чтобы потом себя не упрекать, он сделал еще одну попытку вернуть заблудшую овцу на путь истинный.

– Дорогая Шарлотта… нет слов, чтобы выразить мою благодарность за твою искренность. Теперь я понял, что для тебя важнее всего суетный внешний лоск. Беспорочная жизнь, верное служение Иисусу, моему Учителю, для тебя не имеет никакого значения.

Мягкие, кроткие слова. Он с нетерпением ждал ответа.

– Дорогой Карл-Артур, твои несравненные достоинства невозможно переоценить, и я их прекрасно осознаю и ценю. Хотя, конечно, не ползаю перед тобой в пыли, как тетки в нашей церкви. Они чуть не дерутся за право поцеловать твою беспорочную руку.

А вот это уже грубость.

Шарлотта хотела уйти, но он схватил ее за руку и удержал. Этот разговор нельзя повесить в воздухе, он должен расставить все точки над «i».

Когда Шарлотта съехидничала насчет теток в церкви, он вспомнил слова фру Сундлер, и злость заклокотала в душе с новой силой.

И опять открылась дверь в тайный сад души с бесконечными гроздьями убедительных и ярких слов.

И заговорил он так же – ярко и убедительно. Он обличал ее пагубное пристрастие к мирскому, ее гордыню, ее жалкое тщеславие.

Но она его не слушала.

– Это, наверное, из-за своей мерзости и зловредности я отказала заводчику, – холодно напомнила она.

Какое бесстыдство!

– Боже мой, что за испорченное создание! Ты же сама призналась, что отказала ему потому, что быть женой настоятеля или епископа почетней, чем женой заводчика, пусть даже очень богатого.

Но в душе его вдруг зазвенела тревожная струнка. Зачем он это говорит? Он же прекрасно знает, как горда Шарлотта. Она ни за что не станет оправдываться – пусть думают, что хотят.

Но он уже не мог остановиться. Каждое слово Шарлотты только подтверждало ее глубокую внутреннюю испорченность. Только послушайте, что она ему сказала!

– Милый Карл-Артур, стоит ли относиться всерьез к каждому моему слову? Я пошутила. Ты же сам прекрасно знаешь: ни настоятелем, ни епископом тебе не стать. Не по зубам.

Он и до этого чувствовал себя оскорбленным, но теперь просто ослеп от ярости. Он уже не прислушивался к осторожно тренькающей в глубине души струнке – остановись, пока не поздно… У него задрожали руки, кровь пульсировала в ушах тяжелыми, шумными ударами. Эта женщина доведет его до сумасшествия.

Карл-Артур понимал, что ведет себя странно: голос срывается на крик, он воздевает руки к небу, точно призывая громы и молнии обрушиться на ее голову. Странно, более чем странно, а может, и смешно, но он не делал ни малейшей попытки взять себя в руки. Омерзение – вот верное слово; она вызывает у него омерзение. Такое омерзение, что слов недостаточно. Он чувствовал яростную необходимость подтвердить жестами то, что испытывает.