— Лёшка, дай тому джентльмену в ухо пивом, а то слишком он подслушивать охоч!

Обиженный господин поднялся, дабы не случилось скандала, но в спину ему уже летели нелицеприятные выкрики и насмешки. Я вздрагивала, Есенин в числе друзей своих смеялся, а через несколько дней пришло заявление из милиции от имени коменданта и ответственного контролёра МСПО Марка Родкина о том, что–де некие граждане, как поэт Есенин, Клычков, Орешин и Ганин обсуждали противочекистские действия, готовили восстание, и, ко всему прочему, бросались нецензурными выражениями в его, Марка, сторону. Всем следовало немедленно явиться в участок для выяснения личностей и подписания судебного рассмотрения. Как только мы с Галей получили письмо это, мы в ужасе вздрогнули — пустячная кабацкая насмешка принимала совсем не забавные обороты. Катя тяжело опустилась на кровать и, побледнев, молчала. Показали письмо Сергею. Он долго взирал на печатные строчки, ерошил волосы, но не находил, как реагировать на складывающиеся происходящие события.

— Уеду, — вдруг промолвил Есенин, и каждая из нас вздрогнула от голоса его.

— Сергей, да как же вы так.! — вспылила Галя. — Не смеете! Да ведь…

«Найдут», — вероятно, хотела сказать она, но осеклась, потому что мысль сия не была приятна никому из нас. Мне же казалось, что Галя беспокоится скорее о том, что Сергей снова уедет далеко, а когда вернётся — никому неизвестно.

— А почему нет? — вдруг раздался голос Кати. — Это, по крайней мере, утихомирит скандал, а к тому времени в ВЧК, глядишь, и успокоятся.

— Они никогда не успокоятся, — возразил мужчина, но был рад, что сестра встала на защиту его.

— Я тоже за то, чтобы Сергей Александрович уехал, — сказала я, и ныне все посмотрели в мою сторону. Мне вовсе не хотелось упоминать, что друзья Сергея такие уж плохие, но я знала наперёд, что его сдадут они, давая показания, первыми. — Давайте скажем, что вы сборник выпускаете. И в действительности куда–нибудь подадимся. У вас и Александр Михайлович там…

— Сашка! — поэт посмотрел на меня так, что я поняла — я задела самые тонкие нотки души его, и впредь он определённо не откажется от идеи своей. — Вика, вы гений! — Есенин встал и нежно обнял меня, а Катя, будто обдумав что–то, предложила нам езжать вместе. Мы с мужчиной переглянулись.

— Да, правда, — вдруг молвила Бениславская, и я перевела изумлённый взгляд на неё. Она, пожалуй, была последним человеком, от какового ожидала я такого предложения. Хотела уточнить про «Бедноту», но потом вспоминался мне Покровский, каковой, после возвращения Есенина, стал сам не свой. — Поезжайте. Дела с Михаилом Семёновичем я улажу.

Я рассудила, что то и не так уж плохо будет. Да и прошлая моя поездка, считавшаяся отпуском, нежданно прервалась, а теперь я мчусь в Петроград, из какового практически выгнали меня в прошлый раз. Отправляться мы должны были нынче же вечером и, как только купили на вокзале билеты, мы с Сергеем решили попрощаться с Толей. Покуда домчали до Богословского, Есенин осматривался по сторонам, улыбался, вспоминал, как жили они здесь с «Тольчёнком». Анна Никритина встретила нас радушно, провела в комнату, и Сергей, заметив детскую кроватку, не пошёл за женой Мариенгофа далее, а остался там.

— Как, уже забираете Сергея? — засмеялся Анатолий Борисович, когда поведала я ему о сих вестях. — А ведь он едва–едва успел вернуться!

Я покраснела, убеждая его, что наша поездка — дело совсем иное, и что она лишь сбережёт Сергея, да и даст отдыха душе его. Мариенгоф смеялся, следя за реакцией моею. Теперь, когда не было меж нами прежних разногласий, мы стали ещё более крепкими друзьями, чем раньше, и могли говорить откровенно на любые темы — в особенности, когда не касались чувств моих к Сергею Александровичу, каковых уже я не могла, да и смысла не было, скрывать.

— Вы только присматривайте, пожалуйста, за ним, — говорил Толя и спешно добавлял: — Не считайте, что как ребёнком, надо потакать им — я совсем не о том. Но вы только взгляните, Вика, как изменился он! Дункан имела на него плохое влияние — это, впрочем, совсем не умаляет достоинств её как женщины и талантливой танцовщицы. Но после знакомства с нею он точно отравился ядом, даже смотрит на меня временами как–то по–волчьи, точно я предатель какой–то…

Мы оба посмотрели на Есенина. Он беззаботно играл с Кириллкой, много смеялся, улыбался и сам казался ребёнком, вылезшим из кровати.

Нас проводили до вокзала, и мы отправились — не зная, куда, зачем и на какое время. В вагоне было прохладно, и я села на противоположное от Есенина место, запахиваясь поплотнее в своё серое пальто. Его поразила моя реакция; он долго глядел пустым взглядом на свободное место рядом с собою, а потом, усмехнувшись, тоже сунул голову в воротник пальто.

— Теперь мы с вами практически в одном положении.

— Если не сказать более — в одном, — горько усмехнулась я. — Вас преследует милиция, меня — неизвестный чёрный человек.

Сергей вдруг вздрогнул и закурил, но спустя какое–то время дышать в вагоне стало невозможно, несмотря даже на приоткрытую щёлочку окна, и он выбросил дотлевающую сигарету.

— Презабавная это вещь — жизнь, — Есенин улыбался и глядел в окно, на проносящиеся мимо нас деревья и дороги.

«Истинно, — мелькнуло в мыслях моих, — не прошло и полугода, как меня чуть не убили, и вот — я вновь возвращаюсь в Петроград, не зная ни что ждёт меня, ни что — Сергея…»

— Вот, каково это — «божьей дудкой» быть! Сложно, муторно, а главное — ни себе, ни другим спокойствия и жизни.

— Что значит «божья дудка»? — осведомилась я.

— Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять нечем, да и не интересно. Вот и я такой, — отвечал он, но смеялся с горькой складочкой возле губ. Более до утра, до самого приезда нашего, не произнесли мы ни слова.

На вокзале встречал нас Сахаров, получивший письмо. Есенин не видел его с самого отъезда своего с Дункан, и наблюдать за друзьями, что ныне встречались после столь длительной разлуки, было презабавно.

— Вы поэт? — спросил его Есенин ещё издалека.

— Нет.

— Писатель?

— Нет, — снова отвечал Александр. Они шли навстречу друг другу по перрону, неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, а Сергей ещё и развёл руки для объятий.

— Так может, художник?

— Нет, — Сахаров продолжал улыбаться.

— Ну, тогда чекист! — заключил Есенин, и оба, подбежав друг к другу, обнялись и засмеялись, непрестанно выкрикивая: «Сашка! — Сергун!»

Александр Михайлович оказался очень милым и отзывчивым человеком. Он мог поддержать любую тему, и когда принялся Есенин — слишком, как по мне, льстиво, рекомендовать ему меня, я покраснела до самых корней волос; стало стыдно и приятно.

— Ох, и повеселимся мы в Петрограде! Даже ваш, Вика, день рождения, вероятно, здесь и отметим. Как вам город? — спрашивал Есенин. Настроение у всех было приподнятым, об ужасах, оставленных в Москве, не вспоминали. Мне бы следовало, между прочим, подумать о письме Грандову, но я вместо того улыбалась и предполагала в уме, на какие литературные вечера затащат меня эти двое. Сахаров мог посчитать о нас двоих самые разные вещи. Мы шли с Сергеем довольно близко друг к другу, временами он приобнимал меня за талию, но Саше так точного определения и не дал, кто мы с ним друг другу.

Петербург встретил нас влажными и совсем тёплыми ветрами. Мне даже казалось, что в Москве в это время было много холоднее. Сахаров показывал нам (преимущественно, мне) Эрмитаж, Екатерининский дворец, Царскосельский лицей и Исаакиевский собор. И везде, где бы ни были мы, меня охватывало восхищение и радость от увиденного, повсюду ощущала я себя будто дома, и всё сильнее и больше убеждалась, что эпоха, разрушенная революцией, была всамделишней моею. Сергей Александрович, должно быть, заметил, каким взглядом оглядываю я все прелести, как всё больше и больше нравится мне город на Неве, и после небольшой сей экскурсии Александра Михайловича отвёл меня на поэтический вечер.