С Руни нужно было поговорить непременно. Но прежде самое неприятное – зайти к родичам погибших соратников. Они не были друзьями, скорее много раз проверенными в деле товарищами, и с семьями их Гуннар особо не знался, так, здоровались. Наверное, и навещать их необязательно было. Тем более, что когда настанет его черед, приходить с соболезнованиями будет не к кому: о матери Гуннар не знал ничего со времени того последнего письма, прочтя которое, он сбежал из пансионата и поклялся никогда в жизни не возвращаться домой. И все же не заглянуть и не спросить, нужно ли чего, было как-то… не по-человечески, что ли.

***

Жена Фридмунда, Маргрит, открыла сама. Будь она благородной, не показалась бы: овдовев, знатные женщины должны были две недели провести, не поднимаясь с постели. Пришлось бы оставлять письмо со всеми полагающимися случаю словами, и, наверное, это было бы проще. Но для простолюдинки проваляться две недели в постели – непозволительная роскошь, к тому же едва ли Маргрит была обучена грамоте.

Платок замужней женщины она уже сняла, вдовье покрывало пока не надела: время не пришло, еще неделя оставалась. С остриженными в знак траура по мужу косами, одетая в серую некрашеную – тоже траурную – рваную холстину, женщина походила бы на нищенку или тяжело больную, кабы не была такой дородной.

Купцы городского совета мерились друг перед другом, у кого толще жена и домашний кот, остальные – кто мог – старались не отставать. Гуннар припомнил, с какой снисходительной жалостью Маргрит смотрела на тонкую и на вид хрупкую Вигдис. Поклонился, как подобает, высказал соболезнования в приличествующих выражениях. Все-таки хорошо, что они почти незнакомы: можно спрятаться за этикетом, давно и прочно затверженными фразами и не подбирать слова. Доблестный воин, отличный товарищ, большая потеря, навсегда в памяти… а что, кроме этого, Фридмунд был не дурак выпить, сквернослов и чревоугодник, вспоминать неприлично.

И что самого от этих гладко слетающих с языка фраз тошнит, никого не касается. Женщина удовлетворенно кивала. Гуннар припомнил, что Фридмунд как-то, рассказывая о тех временах, когда за ней ухаживал, отдельно упомянул, что «говорил красиво, по-писаному, а она млела, парни посадские особо-то слов не выбирали». Ответные фразы звучали не так гладко – но видно было, что Маргрит старательно их заучивала. Приличия прежде всего, а что там на самом деле на уме, никому не интересно. Впрочем, предлагая обращаться за помощью, если понадобится, Гуннар был искренен. Только вряд ли понадобится. Семья у нее наверняка большая, братья-сваты помогут, если что. Это одаренные да выродки, вроде самого Гуннар, все одиночки. Распрощались так же вежливо и без приязни. И не прийти было не по-человечески, и все равно не по-людски вышло.

У Зигмунда долго не открывали, Гуннар уже почти решил уходить, когда за дверью все же раздались шаги. Седая женщина вопросительно на него посмотрела, поклонилась, приветствуя, но в дом, как должно бы, не позвала. Оставила переминаться на пороге на виду у всей улицы. Гуннар поклонился в ответ.

– Примите мои соболезнования. Мы с Зигмундом, пусть Творец примет его душу, сражались вместе. Если нужна какая-то помощь…

– Ты не одаренный, – перебила она.

Значит, остальные у нее уже были. Все втроем?

– Нет.

– Тогда почему ты жив, а мой сын – нет?

Гуннар не отвел взгляд.

– Не знаю.

– Если эти, с даром, способны спасать кого-то, кроме себя, почему спасенным оказался ты?

– Мне правда очень жаль, но его нельзя было…

– Мне рассказали, – снова перебила она.

Интересно, у кого из троих хватило духа рассказать матери, как именно погиб ее сын? Ингрид, наверное. Все-таки она была старше и хладнокровнее остальных. Или очень хорошо умела скрывать настоящие чувства.

– Вы – вы все, стояли и смотрели, как его убивают.

Гуннар покачал головой. Некогда там было стоять и смотреть. Наверное, если бы клинков из небесного железа оказалось больше, смогли бы успеть… Нет. Не успели бы. А плетение просто рассыпалось. Отдельные капли получалось жечь невозбранно, но то, что собралось, разрушало плетение не хуже небесного железа. Так сказала Вигдис, и у Гуннара не было причин ей не верить. Только что проку в этом знании женщине, потерявшей единственного сына?

Он поклонился – низко, до самой земли, безмолвно прося прощения за то, в чем его вины не было вовсе. Развернулся и зашагал прочь, чувствуя спиной неотрывный взгляд.

Очень хотелось напиться, но разве это когда-нибудь могло кого-то вернуть? Гуннар мотнул головой и направился к Руни – глядишь, удастся отвлечься неотложными делами.

На стук дверь открыл слуга, с поклоном провел в дом. С лавки у окна, отложив пяльцы, поднялась Сив, женщина Руни. Лет на пять младше Гуннара, а приятеля, значит, на добрые десять. Поклонилась:

– Прошу за стол. Руни сейчас выйдет.

– Не утруждайтесь, – поклонился он в ответ. – Я не голоден.

Желудок, словно протестуя, заурчал – на самом деле Гуннар с утра не ел, а в доме одуряюще пахло пирогами. Девушка улыбнулась:

– Позвольте вам не поверить.

Она жестом указала на лавку, пришлось подчиниться. Приятель, появившись из соседней комнаты, кивнул вместо приветствия, сел напротив.

– Ешь давай, и не отнекивайся. Отощал, в чем душа держится. Хотя после такого немудрено.

Значит, не почудилось тогда, в самом деле приходил.

– Были бы кости, мясо нарастет.

Зато Руни, некогда худой и узколицый, за последние полгода, что они толком не виделись, раздался в поясе, да и в щеках, хотя дородным его и сейчас назвать было трудно. Ничего, на таких пирогах скоро гладким станет.

Гуннар отодвинул тарелку, поняв, что больше в него не влезет ни кусочка, а жаль. Хозяйка сноровисто собрала со стола, вернулась к пяльцам. Сев, помедлила, положив руку на живот и глядя куда-то словно внутрь себя. Надо же… Хотя когда он ее в дом взял, года полтора как?

– Вот теперь рассказывай, зачем пришел, – сказал Руни. – И не говори, будто просто мимо проходил или только проведать решил.

– Не буду, – усмехнулся Гуннар.

Руни глянул в сторону девушки, шевельнул бровью, та послушно снова отложила пяльцы.

– Не стоит, – Чего ее гонять, в самом деле, пусть себе вышивает. – Скрывать мне нечего. Дела не найдется?

– Не слишком торопишься? Может, отдохнешь сперва?

– Больше недели отдыхал, уже бока болят.

– Оно и видно, что отдыхал, – фыркнул Руни. – Зайди к Эрику. У него дело есть, хотя заработать едва ли удастся.

Гуннар удивился: у Эрика он был не далее как утром, и тот ничего не сказал.

– При Вигдис, видимо, не хотел, – правильно истолковал его выражение лица Руни.

– А она-то тут при чем?

Руни снова посмотрел на Сив, и та молча вышла из комнаты.

– Мы подумали, что будет неправильно, если ее вышвырнут из собственного дома, – сказал он. – Эрик придумал способ добыть деньги, и для этого ему нужен ты. В детали я вдаваться не стал: меньше знаешь – меньше можешь разболтать. Да и вообще…

Несмотря на то, что от их команды Руни отдалился, на поминки по матери Вигдис он пришел. Но, подойдя высказать соболезнования, услышал в ответ, мол, если бы его подчиненные делали свою работу, соболезновать бы не пришлось. Ни оправдываться, ни спорить он не стал, молча развернулся и покинул дом.

– Но обиды обидами, а справедливость справедливостью. Я в деле, – продолжал он.

– Выкупить с торгов? Она откажется.

Потому что Гуннар – единственный среди них, кто сможет владеть этим домом. И значит, Вигдис станет полностью от него зависеть. Захочет – оставит, захочет – прогонит. Нет, он никогда бы с ней так не обошелся, даже рассорившись вдрызг и если остальные вдруг не стали бы вмешиваться. Но и знания, что у него будет возможность так поступить, довольно. Сам Гуннар на ее месте тоже не согласился бы.

– Не совсем. С торгов мы не выкупим и впятером: кое-кто из совета давно приглядел себе этот особняк. Даже приходил к Вигдис, предлагал освободить дом немедленно, забрав все, что считает нужным. За приличную плату.