Пацан оглянулся.

– Йоран! – расплылся в улыбке.

Альмод тоже остановился.

– Надеюсь, этот не будет проситься на твое место?

Этого, что подбежал, тяжело дыша, он видел на курсе Стейна. Дар слабенький, но плетет чисто. С мечом лучше многих сверстников, но ничего особенного.

Его колкость не заметили оба.

– Успел, – выдохнул тот, второй. Застыл, явно не зная, что сказать.

Эрик улыбнулся.

– Хорошо, что успел.

Врет. По глазам видно – пацану хочется завыть в голос. И тоже что сказать, не знает. Наверняка собирались после экзаменов устроить попойку, чтобы проститься как следует. Спьяну клясться друг другу в вечной дружбе, утром разъехаться с тяжелыми головами. Даже писали бы, наверное, друг другу первое время, пока не заглохло все само собой. Так было бы понятно и просто, а сейчас – не пойми что.

– Быстро слухи расходятся. – сказал Эрик.

– А ты как думал? Весь университет гудит, как ты срезал… – второй осекся, быстро глянув на Альмода. Он усмехнулся. мальчишка сглотнул, отводя глаза. Хлопнул по плечу Эрика.

– Ты пиши, ладно?

– Куда?

– Ах, да! Я же еще не решил, к кому из троих… Тогда я буду писать.

– В столицу, в ставку чистильщиков, – сказал Альмод. – На любой почтовой станции знают.

Еще бы не знали. почтовую службу держали сами чистильщики.

– Ага, в общем… не пропадай там.

– Не буду, – Эрик снова улыбнулся. – А ты напиши, как сдашь и к кому все же решишь.

– Ага. Это… – было видно, что Альмод явно им мешает. Можно, наверное, было бы отвернуться, все равно, даже если захотят, далеко не убегут. Но не стоило провоцировать пацана снова испытывать его терпение.

– В общем, не пропадай, – закончил второй.

– И ты тоже. Удачи завтра.

– Иди к демонам.

Альмод мысленно усмехнулся. Ничего не изменилось за десять лет, все те же школярские суеверия. Лицо Эрика дернулось, словно он на миг не совладал с эмоциями.

– На демона я, пожалуй, не тяну, – сказал Альмод. – Но нам пора.

– Ага.

Эрик порывисто обнял приятеля, тут же отшатнулся, явно смутившись. Сопляки. Альмод двинулся прочь, не оглядываясь. Пацан зашагал следом. Надо бы привыкать, что теперь он не пацан, а четвертый.

Нет, врать себе – последнее дело. Не детишки виноваты в его дурном настроении. Никогда нельзя возвращаться туда, где ты был по-настоящему счастлив. А в Солнечном он был счастлив. Острый ум обеспечивал ему любовь преподавателей и поблажки. Деньги отца и щедрость, с которой Альмод ими разбрасывался – положение среди остальных. Он прекрасно сознавал, что иссякни поток серебра, и половина приятелей от него отвернется. Это не имело значения. Мало радости в симпатии глупцов. Хотя пользу можно извлечь и из этого. Важны были те немногие, кого он по-настоящему ценил. Только он потерял их след, когда он оказался в карцере чистильщиков. Для всего мира он тогда умер, и воскресать не стоило.

А ведь ему прочили место на кафедре. Соглашаться Альмод не собирался, не хватало еще всю жизнь возиться с бестолочами. Сейчас у него была возможность обходиться с дураками так, как те того заслуживали – еще одна привилегия, которая почти примиряла его с нынешней жизнью. А тогда он намеревался послать к демонам кафедру и диссертацию.

Он собирался домой. Пусть он не мог наследовать, хотя отец когда-то и усыновил его по всем правилам. Но он все еще мог стать верным помощником. А потому усердно учился. Чтобы не подвести, чтобы отец мог положиться на него во всем. И зря тот отказывался жениться, Альмод бы его понял, и с ревностью как-нибудь бы справился. Но вышло так, как вышло.

– У тебя кто-то есть? – спросил он.

Эрик глянул недоуменно. Дескать, сам не видел?

– Родители, братья-сестры? – уточнил Альмод.

– Нет.

– Хорошо.

Никогда нельзя возвращаться туда, где ты совершил величайшую в жизни ошибку. Если бы не слезливое, полное отчаяния и сожаления письмо, отправленное в последний вечер со станции, не было бы того сердечного приступа. Но сожаления не могли ничего вернуть. Точно так же, как извинения. Альмод в который раз запретил себе думать об этом.

Зря он сюда приехал.

Он привел четвертого на станцию: для своих там всегда находились комнаты. Чистые и просторные, с нормальной постелью для каждого. Даже оставалось свободное место по центру, карту расстелить, если что. И чисто. Не чета обычным постоялым дворам, где гостей расталкивали по комнатам точно селедку в бочку, а кроватью, одной на всех, служил широкий настил с брошенным поверх тюфяком. Клопы, тараканы… Альмод про себя передернулся, вспомнив, как однажды выудил таракана из похлебки. Хозяин получил по заслугам. конечно, но ощущение гадливости все равно осталось. На почтовых станциях подобного не бывало и быть не могло, если кто-то из гостей случайно завозил, мгновенно вытравливали.

Ингрид подняла голову на звук открывшейся двери. Улыбнулась, оглядев пацана. тот коротко поклонился, как подобает приветствовать тех, с кем встречался. но не был представлен. Сразу видно, кто наставник. Лейв и из неотесанной деревенщины делал знатоков этикета. Ингрид ответила поклоном, снова села на кровать, где была разложена игральная доска. Походная, маленькая, фигурки со штырьками, которые втыкали в отверстия в клетках.

Надо же как-то коротать время в дороге. В «загони льва» неплохо играли все одаренные. На второй-третий год в университете большинство школяров обнаруживали, что в кости резаться больше не получается, потому что из испытания удачи игра превращается в стычку на плетениях. Довольно скоро отпадали и карты: натренированному ученьем уму слишком легко становилось держать в памяти вышедшие из игры картинки и просчитывать расклад. Так что карточная игра в университете считалась уделом недоумков. Признавать себя недоумком не хотел никто.

На доске тоже можно было жульничать, передвинув или спрятав фигуру, и первогодки нередко пытались. Но такие штучки прекращались сами собой, когда большинство школяров учились держать партию в голове. Происходило это довольно быстро, все равно вечерами особо нечем заняться, не все ж за книгами сидеть. К концу учения те, кто побогаче, имели собственные доски.

Эта досталась Альмоду от предыдущего отряда, когда он оказался единственным выжившим после прорыва. Впрочем, не досталось бы, сам бы купил своим что-то подобное. Неслыханное расточительство по меркам нормальных людей: фигурки из моржового клыка, тончайшая резьба, так что штырьки входили в отверстия идеально, не слишком туго и не слишком расхлябано, клетки на доске – инкрустация тем же моржовым клыком и черненым серебром. Но он был совершенно искренен сегодня, говоря, что деньги не возьмешь с собой к престолу Творца. Наследников ни у кого из чистильщиков не было, да и быть не могло, так что только и оставалось, что сорить серебром.

Фроди на миг поднял голову, глянул на их нового четвертого и снова уставился на доску. Позиция в игре выглядела равной, так что дело было явно не в том, что он не хотел отрываться от напряженной партии. Впрочем, Альмод ничего другого и не ожидал.

Что Уна не жилец было ясно с самого начала: тварь прошла между ребрами, как на грех, не задев ничего жизненно важного. Альмод, не привыкший врать своим, предложил остановить сердце. Быстро, чисто и безболезненно. Уна отказалась. Сказала, что Творец никогда не посылает испытаний свыше тех, что мы в состоянии перенести, и самоубийство – великий грех, даже если выполнено чужими руками.

Альмод давно не верил ни в Творца, ни в Насмешника, но спорить не стал. Неделю она выхаркивала омертвевшие легкие. Неделю Фроди не отходил от ее постели, порой так и засыпал, сидя, не выпуская руки.

К четвертым всегда приходилось притираться, и каждый раз казалось, что новенький никогда не сможет заменить того, на чье место пришел. Альмоду везло: такое случалось не часто. Хотя, кто знает, может, привык бы уже и не саднило бы так внутри.

А вот пацан явно холодной встречи не ожидал, вон, как лицо вытянулось. Что ж, придется привыкать, что он теперь не первый ученик, любимчик наставников, а просто сопляк, который толком ничего не умеет. Которому еще предстоит показать, чего он стоит.